Гоголь не побрезговал учреждением, к которому лучшие люди его времени, в том числе и Пушкин, относились с гадливостью и омерзением. Правда, молодой искатель мест явился в Третье отделение только за получением жалования и скоро ушел оттуда, но все же это — неразборчивость.

Конечно, Гоголь хорошо знал, куда он идет и кому он посвящал хвалебные вирши.

В апреле 1830 года Гоголь пристраивается на службу в департамент уделов, где скоро прослыл нерадивым чиновником, хотя сам он сообщал, что служба у него идет хорошо.

Повсюду ищет он покровительства. Он пишет матери:

«Не будете ли видеться с Шамшевскими? Они хорошо знакомы с Панаевым и ведут с ним переписку. В таком случае не мешало бы, если бы они упомянули бы и обо мне. Это, я думаю, ускорило бы мне прибавку жалования». (1830 год, 29 сентября.)

Жил в это время Гоголь на пятом этаже, в убогой обстановке. Приходилось много бегать: «Нельзя надивиться, — как здесь приучаешься ходить». Время проводил благонамеренно: «В девять часов утра отправляюсь я каждый день в свою должность и пробываю там до трех часов; в половине четвертого я обедаю; после обеда в пять часов отправляюсь я в класс, в Академию художеств, где занимаюсь живописью… В классе, который посещаю я три раза в неделю, просиживаю два часа; в семь часов прихожу домой, иду к кому-нибудь из знакомых на вечер, которых у меня таки не мало. Верите ли, что одних однокорытников моих из Нежина до двадцати пяти человек… Три раза в неделю отправляюсь я к людям семейным, у которых пью чай и провожу вечер. С девяти часов вечера я начинаю свою прогулку, или бываю на общем гулянье, или сам отправляюсь на разные дачи… прихожу домой часов в двенадцать и в час…» (Письмо к матери 1830 год, 3 июня.)

Наряду с таким житьем-бытьем Гоголь продолжает собирать материалы, расспрашивать родных про старину, обо всем этом ему надо знать «с подробнейшей подробностью». «Все это имеет для меня цену. В столице нельзя пропасть с голоду имеющему хоть скудный от бога талант».

В «Отечественных записках» 1830 года в февральской книжке появляется его рассказ «Басаврюк, или вечер накануне Ивана Купала» без имени автора, настолько переделанный издателем Свиньиным, что позже Гоголь в предисловии к «Вечерам» написал о барышниках, которые выманывают рукописи и печатают затем такое, что рассказчики совсем не узнают в напечатанном своих рассказов.

«Северные Цветы» помещают отрывок Гоголя из исторического романа за подписью ОООО. В январе 1831 года «Литературная газета» принимает главу его из повести «Учитель» (Подписано А. Глечик) и в N 4 статью «Женщина» за настоящей подписью.

В марте 1831 года Гоголь, предварительно уволившись из департамента уделов, поступает с помощью Плетнева учителем истории в Патриотический институт с жалованием 400 рублей в год. В переписке он жалуется на «геммороиды».

У Логиновых Гоголь делается наставником детей. Ученик М. Логинов вспоминает: «у Гоголя была заметна склонность к новаторству. Он не позволял употреблять шаблонных выражений, вводил в преподавание много смешного, анекдотического. Оставляя большие пробелы, он умел манить ученика вперед» (Кулиш.)

Жилось Гоголю все еще нелегко. Сологуб рассказывает, что летом 1831 года на вакациях в Павловске от бабушки он услышал о «каком-то студенте», который «пописывал», у тетки его — Васильчиковой — он был наставником детей. На даче у этой бабушки в обществе приживалок худощавый студент, бедно одетый, в присутствии Соллогуба читал свою рукопись. Чтение было замечательное. «Какой-то студент» оказался Гоголем, а читал он про украинскую ночь. У Васильчиковой было пятеро детей. Один из сыновей родился идиотом. Гоголь был его наставником; приходилось раз по двадцать твердить: «Вот это, Васенька, барашек — бе…е…е…., а вот это корова — му…у…му…, а вот это собачка — гау… ау…ау…». «Признаюсь — заключает свой рассказ Соллогуб, — мне грустно было глядеть на подобную сцену, на такую жалкую долю человека, принужденного из-за куска хлеба согласиться на подобное занятие». («Воспоминания».)

Круг знакомств Гоголя понемногу все же расширяется и делается разнообразным. Молодой поэт отличался настойчивостью и умел проникнуть, куда хотел. У Плетнева Гоголь встречается с Пушкиным. Его принимает сановный Жуковский. Его уже знают среди литераторов.

«Вечера на хуторе близ Диканьки», как издание пасечника Рудого Панько, получают цензурное разрешение и печатаются. Не без самохвальства Гоголь пишет матери:

«Письма адресуйте ко мне на имя Пушкина, в Царское село».

Между тем, в столице свирепствует холера. Гоголь подробно описывает матери, как от нее лечат. В письме Пушкину он жалуется: «В Петербурге скучно до нестерпимости. Холера всех поразогнала во все стороны, и знакомым нужен целый месяц антракта, чтобы встретится между собой». (1831 год, 21 августа.)

На скуку он жалуется и Жуковскому. Одно утешение — русская литература:

«Что-то будет далее? Мне, кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто-русской поэзии. Страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут стены, и купол, на славу векам! Да поклоняются потомки и да имут место, где возносить умиленные молитвы свои». (1831 год, 10 сентября.) Пророческие слова, не лишенные, однако, расчетливой лести. Вообще в письмах Гоголя к известным людям, или к людям с положением, много грубого заискивания.

Лето Гоголь провел в Павловске и в Царском селе… «Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я», — с гордостью пишет он А. Данилевскому.

В сентябре 1831 года выходит из печати первая часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

Посылая книгу матери, Гоголь говорит, что она есть плод отдохновения и досужных часов. «Она понравилась всем, начиная от государыни». Он надеется скоро помогать родным.

К этому же времени относится его знакомство с Анненковым, вдумчивым и наблюдательным критиком, и впоследствии автором превосходных воспоминаний о Гоголе. Между прочим, Анненков писал о Николае Васильевиче тех лет:

«Он был весь обращен лицом к будущему, к расчищению себе путей во все направления, движимый потребностью развивать все силы свои, богатство которых невольно сознавал в себе. Необычайная житейская опытность, приобретенная размышлениями о людях, высказывалась на каждом шагу. Он исчерпывал людей так свободно и легко, как другие живут с ними. Не довольствуясь ограниченным кругом ближайших знакомых, он смело вступал во все круги… Он сводил до себя лица, стоявшие, казалось, вне обычной сферы его деятельности, и зорко открывал в них те нити, которыми мог привязать к себе. Искусство подчинять себе чужие воли изощрялись вместе с навыком в деле, и мало-помалу приобреталось не менее важное искусство направлять обстоятельства так, что они переставали быть препонами и помехами, а обращались в покровителей и поборников человека.

Степенный, всегда серьезный Яким состоял тогда в должности его камердинера. Гоголь обращался с ним совершенно патриархально, говоря ему иногда: „Я тебе рожу побью“, — что не мешало Якиму постоянно грубить хозяину…

Сохраняя практический оттенок во всех обстоятельствах жизни, Гоголь простер свою предусмотрительность до того, что раз, отъезжая по делам в Москву, сам расчертил пол своей квартиры на клетки, купил красок и, спасая Якима от вредной праздности, заставил его изобразить довольно затейливый паркет на полу во время своего отсутствия»[8].

О практическом направлении таланта Гоголя, соединенном с нежной деликатностью души, писал и Кулиш (I т., стр. 100.) Шенрок тоже отмечает: «Несомненно, что Гоголь — практический человек сильно отличался от Гоголя-идеалиста». (II т., стр. 36.) Но при своей несомненной практичности Гоголь вместе с тем сплошь и рядом обнаруживал и крайнюю беспомощность в житейских делах.

«Патриархальные отношения к Якиму не ограничивались только угрозами побить. Гоголь и бивал своего крепостного слугу. По возвращении из летней поездки в Васильевку, Гоголь жаловался матери: „Яким научился в деревне пьянствовать“. Дальше следует приписка: „Я Якима больно…“ (1832 год, 22 ноября.)» Шенрок из благоговения перед Гоголем опустил главное, что он избил Якима.