«Ежели можно прислать и сделать несколько костюмов, — сколько можно, даже хоть и один, но лучше, если бы побольше; также хоть немного денег». (1824 года; 22 января.)

«Прошу вас прислать мне денег десять рублей, которые мне следует получить». (1824 года, 13 июня.)

«Прошу вас еще прислать мне синего сукна на мундир или здесь пускай купят». (1824 года, 19 октября.)

«Да еще пришлите, пожалуйста, деньги портному, который мне каждый день надоедает. Вы не поверите, как страшно иметь взаимодавца». (Без даты.)

По поводу смерти отца Гоголь писал матери в таких словах:

«Не беспокойтесь, дражайшая маменька! Я сей удар перенес с твердостью истинного христианина. Правда, я сперва был поражен ужасно сим известием; однако же не дал никому заметить, что я был опечален, оставшись же наедине, я предался всей силе безумного отчаяния. Хотел даже посягнуть на жизнь свою, но бог удержал меня от сего…» Заканчивается письмо такой припиской:

«Ежели вас этим не побеспокою и ежели вы можете, то пришлите мне десять рублей на книгу, которую мне надобно купить, под заглавием „Курс Российской словесности“». (Письма, том I, 1825 год, 23 апреля.)

Мать Гоголя, Мария Ивановна, недаром утверждала, что сын ее пишет письма только тогда, когда ему нужны деньги. О присылке денег настойчиво и аккуратно Гоголь просит и в последующей переписке, указывая иногда, в какие сроки следует их ему получить. Деньги нужны на книги, на шинель, на летнее платье. Нужны панталоны. Сорок рублей он уплатил за Шиллера. Полтораста рублей требуется на «разные безделушки»: на галстуки, подтяжки, платочки, на сюртучок — легонький, простенький. Уже более взрослым он просит 120 рублей на фрак, его надо непременно заказать в Петербурге. Деньги нужны на пособия, на изучение языков, опять на платье.

Отрок и юноша Гоголь — сластена, любит плотно поесть; во рту у него постоянно сладкое. По-прежнему очень ценит вещи: ручки, тетради, пресс-папье, карандаши, записные книжки. Не забывает и о других вещах.

«А прислать за нами прошу, ежели можно, желтую колясочку, маленькую». (1825 год, 3 июня.)

«Вы обещали мне для жилета голубой материи». (1825 год, 2 декабря.)

Он расспрашивает о хозяйственных делах, о постройках, о новых заведениях, советует отыскать глину, годную для черепицы: черепичная крыша самая выгодная, для стен же и штукатурки он знает один дешевый способ. Пусть его также уведомят, когда начнут курить водку. Поставили или нет ветряную мельницу? Сад надо распространить засаживанием молодых деревьев. Не утерять бы также времени для дернования и щепки. Дабы успешнее курить водку, следует иметь деревянный прикубник: тогда можно затирать два раза в день. В случае нужды можно пойти на продажу леса.

У школьника Гоголя превосходнейшие задатки рачительного и прижимистого хозяина-помещика, знающего цену копейке и умеющего наживать рубль на рубль: расчетлив он и дотошен. Несомненно, в нем — что-то сродное Чичикову. «Что же касается до бережливости в образе жизни, то будьте уверены, что я буду уметь пользоваться малым». (Письма, том I, 1928 год). Разве это не слова благоразумного Павлуши? Некоторые же места в письмах напоминают незабвенного героя:

«Каковы у нас дела хозяйственные? Павел Петрович пишет, что отыскалась на том баштане, что за прудом (который весь высох), дыня с пупком, а не с хвостом. Удивляюсь сему необыкновенному феномену, хотел бы я знать причину». (1826 год, 12 сентября.)

«Антону я еще дал на дорогу из своих 4 р. 80 коп; у него не стало, а здесь овес чрезвычайно дорог». (1827 год, 19 сентября.) Это похоже на переписку достопочтенного Ивана Федоровича Шпоньки с его тетушкой:

«А как только получу увольнение, то найму извозчика. Прежней вашей комиссии насчет семян пшеницы сибирской арнаутки не мог исполнить: во всей Могилевской губернии нет такой. Свиней же здесь кормят большею частью брагой, подмешивая немного выигравшегося пива».

Назойливые и однообразные просьбы о присылке денег, припасов, платья, хозяйственные советы и соображения в духе Палуши Чичикова и Шпоньки наряду с чувствительными выражениями: «дражайшая маменька», «утоление горестей»… «Зная вашу снисходительность и великое обо мне попечение», — производят впечатление неискренности, попрошайничества и самой серой посредственности. Надо принять еще во внимание, что Мария Ивановна действительно имела о сыне Николае великое попечение, не чаяла в нем души и уж, конечно, не забывала снабжать его нужным.

Невыгодное впечатление от этих просьб подкрепляется его низкопоклонничеством перед «благодетелями». О самодуре Трощинском Гоголь пишет:

«Уведомите, когда его высокопревосходительство Дмитрий Прокофьевич будет у нас, что он там найдет хорошего, что ему понравится. Мне с нетерпением хочется знать мнение великого человека даже о самых маловажностях». (1826 год, 10 сентября.)

Однако вместе со всеми этими «маловажностями» в переписке школьника Гоголя звучат и совсем другие мотивы. Встает другой образ, не похожий ни на Шпоньку, ни на Павлушу Чичикова. Гоголю неприютно в лицее, одиноко среди сверстников, он часто переживает приступы тяжелой скуки и тоски. Двенадцати лет он жалуется матери:

«Мне после каникул сделалось так грустно, что всякий божий день слезы рекой льются, и сам не знаю отчего». (1821 год, 14 августа.)

«Ночью так у меня болела грудь, что я не мог свободно дышать… и притом мне было очень грустно в разлуке с вами». (1821 год, 6 сентября).

После смерти отца Гоголь, не получая долго от матери писем, сообщает:

«Ежели бы вы меня увидели, вы бы согласились, что я совсем переменился. Я теперь, можно сказать, совсем не свой: бегаю с места на место, не могу ничем утешиться…» (1825 год, 26 мая.)

В том самом письме, где Гоголь пишет о желтой колясочке, он просит прислать в дорогу книг: иначе будет «ужаснейшая скука». Правда, жалобы на тоску и скуку порою сменяются уверениями, что стало лучше, что он весел, оживлен, но они опять уступают место сообщениям, что ему нудно, не по себе.

Отрок-Гоголь заносит в альбом свое изречение о свете, который «скоро хладеет в глазах мечтателя. Он видит надежды, его подстрекавшие, несбыточными, ожидания неисполненными». Может быть, в этих признаниях есть много еще книжного, навеянного Шиллером, Байроном, Пушкиным, Жуковским. Это весьма вероятно, даже больше, — это несомненно. Но есть здесь и собственные слова, правдиво передающие личные настроения. Нет причин усомняться, когда Гоголь признается приятелю Высоцкому, что душа его стремится вырваться из тесной обители, то есть из лицея, и что ему во сне и наяву грезится северная столица, или когда ему же он жалуется, будучи в последних классах:

«Я холодел постепенно и разучался принимать жарко к себе все сбывающееся. Без радости и без горя, в глубоком раздумьи, стоял я над дорогою жизни, безмолвно осматривая будущее… в душе моей залегла пустота, какое-то безжизненное чувство. И вот ты меня освободил из моего мертвого усыпления. Но надолго-ли? Пришел пост, а с ним убийственная тоска».

Лицейская жизнь и в самом деле отнюдь не прельщала Гоголя. Ученье его не захватывало. Он был нерадив, рассеян, скрытен. За плохие отметки и за разные провинности в поведении его нередко сажали на хлеб и на воду. Лицеистов подвергали телесному наказанию. Кукольник, школьный товарищ Гоголя, сообщает: однажды Гоголя решили высечь, и он, избегая наказания, притворился помешанным, стал пронзительно кричать, его отправили в больницу, где он пролежал две недели, обманывая врача.

Гоголь любил больницу: он скрывался в нее от начальства и уроков; к тому же там часто лежал и его друг Высоцкий.

Предметы преподавались кое-как: «Нас всех учили по-немногу, чему-нибудь и как-нибудь». Преподаватель русского языка Билевич сводил занятия на уроках к чтению учебника. Для сокращения времени проказники склеивали листы. «Помнится — рассказывает Базили, — случилось так, что страница оканчивалась словами: — то тех судей… — а следующая после наклеенной начиналась словами: „сдают в архив“. При чтении лекции это озадачило Билевича. Сначала подумал он, что это опечатка, и стал искать опечаток в конце книги, там ничего он не нашел, не теряя присутствия духа, он нам пояснил, что это, должно быть, метафора, а под словом „тех судей“ надо понимать: — те судейские дела кладут в архив»[3].