Джим не много добавил к этому разговору, продолжавшемуся несколько часов. Когда обсуждение подошло к середине первого десятилетия жизни ребенка, контраст между его мрачным молчанием и веселым одобрением женщинами различных способов, которыми дети предвосхищают занятия взрослых, стал еще более заметным.

Наконец настало время перекусить и женщины пошли в дом, чтобы приготовить еду. Теперь подошла очередь Джима и он сразу приступил к своей проблеме. Его дети, играя, употребляли сексуальную лексику, а он терпеть этого не мог. Жена смеялась и над детьми, и над ним, заявляя, что все дети употребляют такие слова и это не имеет никаких последствий. Он же болезненно реагировал на намеки белых, будто индейцы ведут себя непотребно и имеют нежелательные сексуальные привычки. Мы согласились, что белые мужчины действительно за глаза обвиняют индейцев в потакании своим сексуальным желаниям, но ведь все люди обвиняют ближних в извращениях, которых сами же больше всего и стыдятся; фактически, им нравится называть чужими именами собственные извращения. Он считал, что сиу на самом деле были «сильными» мужчинами, справлявшимися со своими сексуальными побуждениями и не позволявшими детям употреблять непристойные слова; и что нет никаких причин, почему его детям следует делать то, чего детям сиу делать не разрешалось. Тем самым он продемонстрировал, что всегда придерживался мнения, будто сиу существенно «сильнее» близко родственного племени его жены, и, фактически, имел в отношении племени жены те же самые предрассудки, какие белые люди имели в отношении его родного племени — сиу. Такое отражение предрассудков доминирующей группы в обоюдной дискриминации подгрупп является, конечно, универсальным. Поэтому, вероятно, сиу со значительной примесью белой крови называют своих чистокровных собратьев «черномазыми», а в ответ получают прозвище «белая рвань».

Подобно пациентам в психотерапевтических интервью Джим настолько противоречил сам себе, что все закончилось признанием: во время последнего посещения родительского дома в Пайн Ридж его расстроили неприличные выражения, которые употребляли дети родственников. «Такого просто не могло случиться, когда я был ребенком», — сказал Джим. Мы спросили, кто же тот человек, который был бы способен пресечь это. «Мой отец», — ответил он.

Дальнейшие расспросы обнаружили, что отец Джима провел большую часть детства в чужих краях. По мере того как Джим развивал эту тему, становилось все очевиднее, что жизнь в чужой среде оставила след в личности отца и побудила его, после возвращения к своему народу, поддерживать у собственных детей нормы поведения, отличавшиеся от норм других детей сиу. Поступая так, он возвел стену между своими детьми и детьми его соплеменников, стену, которая теперь отделяла Джима от его детей и… от самого себя. Несчастный (вследствие этой внутренней блокировки) Джим оказался в положении человека, неизбежно создающего конфликты в собственной семье, поскольку настаивал, чтобы его добрая жена, используя прямой родительский запрет, препятствовала привычкам, на которые индейцы сиу, как и ее родное племя, смотрели довольно снисходительно. Употребление детьми сексуальной лексики воспринималось взрослыми скорее как повод для того, чтобы пристыдить их или, если было необходимо, использовать авторитет бабушек и дедушек для спокойного предостережения.

Мы попытались растолковать Джиму силу конфликтов амбивалентности. Должно быть, он тайно восстал против желания отца отдалить его от партнеров по играм. Джиму удалось подавить открытый бунт лишь ценой переноса на собственных детей того, что некогда отец проделал с ним. Но поскольку Джим никогда не считал инородный мотив отца своим, его действия лишь раздражали жену, досаждали детям и вызывали парализующее сомнение у него самого:

Над нашим объяснением Джим размышлял несколько минут, а затем сказал: «Полагаю, в ваших словах что-то есть», — высокая и многословная похвала от индейца. Обед был готов. Взбунтовавшаяся жена и ее союзницы церемонно ждали за дверью, пока хозяин дома и его гости не закончат разговор.

Вот так и проходили в то время задушевные разговоры с несущими на сердце тяжесть индейцами высоких равнин. Эти беседы были одним из главных источников нашего материала, относящегося к тому детству индейцев сиу, каким оно когда-то было. Очевидно, что в этой области нет фактов, свободных от самых широких коннотаций. Отчаянная попытка Джима заново обрести чувство добродетельности враждебным по отношению к себе и своим близким способом может дать нам первое представление о довольно странном механизме — компульсивной идентификации мужчины, родовая целостность которого была разрушена, с самим этим разрушителем. По-видимому, интуитивно люди всегда сознавали то, что мы научились концептуализировать лишь недавно, а именно, что небольшие различия в воспитании детей имеют постоянное, а иногда и фатальное, значение в дифференциации у людей образа мира, чувства порядочности и чувства идентичности.

Нашим вторым важным источником данных стал небольшой семинар, участвовать в котором нас — меня и Микила — пригласили педагоги и социальные работники (белые и индейцы). Цель семинара — обсуждение различных мнений, отстаиваемых учителями Службы образования индейцев. Здесь с самого начала необходимо было отдавать себе отчет в том, что та информация о детстве, которая в невротических конфликтах подвергается подавлению и искажению, в диспуте представителей двух рас лежит в основе почти непроницаемой обоюдной обороны. Каждая группа, независимо от природы, по-видимому, требует от своих детей жертв, которые они впоследствии способны вынести только при твердом убеждении или решительной отговорке, что опирались на неоспоримые абсолюты поведения; усомниться в одном из этих имплицитных абсолютов — значит подвергнуть опасности все. Поэтому и случается так, что мирные соседи, защищая какие-то мелкие вопросы воспитания ребенка, встают на дыбы, подобно разъяренным медведям, встающим на задние лапы, когда медвежатам грозит смертельная опасность.

Внешне выносимые на наш семинар жалобы звучали здраво и профессионально. Самой характерной была жалоба на манкирование школой: испытывая сомнения, индейские дети просто убегали домой. Вторым по значению недугом, представленным в жалобах учителей, было воровство или, во всяком случае, грубое игнорирование прав собственности (как мы их понимаем). За воровством следовала апатия, включавшая весь спектр проявлений: от отсутствия честолюбия и интереса до своего рода вежливого пассивного сопротивления в ответ на вопрос, просьбу или требование. Наконец, отмечалась излишняя сексуальная активность, причем этим термином обозначалось множество неприличных ситуаций, варьирующих от ночных прогулок после танцев до простого собирания кучей тоскующих по дому девочек в интернатских койках.

Меньше всего жаловались на дерзость, и все же чувствовалось, что само отсутствие открытого сопротивления пугало учителей, как если бы это было секретным оружием индейцев. Через всю дискуссию красной нитью проходила озадачивающая жалоба, будто независимо от того, что делаешь с этими детьми, они не дерзят. Индейские дети, мол, уклончивы и ко всему относятся стоически. В общении с ними часто кажется, будто они понимают, что от них хотят, пока вдруг не выясняется, что они все сделали иначе. «Их невозможно понять», — говорили учителя.

Глубокая и часто неосознанная ярость, которую это обстоятельство постепенно вызвало даже у самых благонамеренных и дисциплинированных педагогов, фактически прорывалась только в «личных» мнениях учителей, добавляемых к их официальной позиции. Гнев одного потертого жизнью, пожилого педагога вызвало спокойное упоминание со стороны нескольких учителей индейского происхождения о любви индейцев к детям. Он резко возразил, будто индейцы не знают, что значит любить ребенка. Вступив в спор, он обосновал свое мнение, ссылаясь на голый факт: родители-индейцы, не видевшие своих детей аж три года, приехав наконец навестить их, не плакали и даже не целовались с ними при встрече. Этот опытный педагог не мог согласиться с предположением, подтвержденным, кстати, не менее опытными наблюдателями, что подобная сдержанность с ранних пор направляла встречу между индейцами-родственниками, особенно в присутствии чужих людей. Для него такие книжные знания опровергались двумя десятилетиями личных — вызывающих возмущение — наблюдений. Он настаивал, что родители-индейцы меньше сочувствуют своим детям, чем животные — своим детенышам.