Гранин явно плохо соображает, когда говорит и пишет. Вот хотя бы: «У нас скрывали поражения». Он не в состоянии подумать: да как можно скрыть, если немец допер до Москвы, а потом до Волги? Или у него уже вышибло из памяти, что всю войну дважды в день передавали по радио и публиковали утренние и вечерние военные сводки «От Советского информбюро». Иногда в них, естественно, случались ошибки, иногда что-то умалчивалось из военных соображений. Но о захвате немцами Минска и Кишинева, Вильнюса и Сталино, Киева и множества других городов в сводках, разумеется, говорилось. И все нормальные люди понимали, что это успех врага и наша неудача.

И вот еще одно кардинальное открытие: оказывается, на войне бывает страшно. Мы будто бы и это скрывали. А он бесстрашно пишет: «настоящий страх, страх жутчайший настиг меня… Я мчался, словно попятам за мной гнались. Ни разу не оглянулся, смотрел только на впереди бегущих, обгоняя одного за другим…».То есть возглавил бегство. «Я что-то орал, кому-то грозил…». Ну, это уже паника. За такое паникерство могли и пристрелить, как описано, например, в стихотворении Юрия Белаша:

Критик Турков в восторге от картины панического бегства у Гранина: вот, мол, она, правда жизни-то. Конечно, были люди, которые, когда можно было не бежать, все-таки бежали, были и обстоятельства, когда нельзя было не бежать. Но ведь, с одной стороны, были люди, которые и в самые страшные часы не бежали – в Бресте, Одессе, Севастополе, под Москвой, в Ленинграде, Сталинграде… С другой стороны, попозже и немцы до самого рейхстага бежали, ползли, карабкались, землю грызли… Но это не интересует ни Гранина, ни его критика. Нет, он хочет размусолить картину нашего, вернее, его бегства: «Последнее, что я видел (на бегу), это как Подрезов стоял во весь рост в окопе, стрелял и матерился. Выжить он не мог. Да он и не хотел выжить, это я знаю точно, ему обрыдла такая война, бегство…». Вы подумайте, будто вся война была такой, сплошное бегство. А точность знания о Подрезове, сознательно идущем на смерть, весьма сомнительна, но, допустим, что так. Однако что же было бы, если и другие не хотели жить и сражаться в ту отчаянную пору войны?

Кстати сказать, у нас случаи самоубийства во время войны, в том числе среди командования, были единичны. А у немцев в «пору бегства» и даже гораздо раньше? Генерал-полковник Эрнест Удет из люфтваффе, видимо, уже тогда поняв, что война проиграна, застрелился 15 ноября 1941 года, когда немецкие войска еще стояли под Москвой. Он был, кажется первым, а позже, в «час бегства», началась просто эпидемия самоубийств: начальник генерального штаб люфтваффе Ганс Ешонек – 19 августа 1943-го вскоре после грандиозного воздушного поражения в апреле-июне над Кубанью, где немцы, потеряли свыше тысячи самолетов и множество летчиков; генерал-полковник Людвиг Бек – в июне 1944 года; генерал-фельдмаршал Ганс фон Клюге – 18 августа 1944-го после того, как рухнул «Атлантический вал», который он обязан был защищать; Йозеф Бюркель, рейхскомиссар Австрии – 28 сентября 1944-го; генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель – 14 октября 1944-го; генерал-фельдмаршал Вальтер Модель – 21 апреля 1945-го; сам Гитлер – 30 апреля; Геббельс – 2 мая… А уж после 9 мая 1945 года они посыпались как горох; Конрад Генлейн, гаулейтер Чехословакии – 10 мая; Гиммлер – 21 мая, и еще в мае – главком ВМФ Ганс фон Фриденбург, министр по делам науки и образования Бернхард Руст, начальник канцелярии Гитлера Филипп Бюлер; начальник всех лагерей смерти Одило Глобочник, рейхскомиссар Норвегии Иозеф Тербовен… Можно упомянуть и Геринга, который 15 октября 1946 года не стал дожидаться виселицы… Слабоваты оказались нервишки у гитлеровского генералитета и у его администрации. Одних фельдмаршалов тут с полдюжины…

Некоторые сюжеты Гранина просто озадачивают своей несуразностью – как такое могло человеку втемяшиться? За кого он держит читателя? Нельзя без смеха читать, например, сюжет, который начинается так: «Был 41 год, конец августа, мы выходили из окружения. Шли несколько дней. И самое трудное было – выбираться…». Кто «мы» – дивизия, полк, политотдел, группа бойцов? Где дело происходит – на каком фронте или в каких краях? Ничего неизвестно! Словно до сих пор все это военная тайна. А что значит «самое трудное – выбираться», когда вся суть в том и состоит, чтобы выбраться из окружения? И, наконец, что это за «окружение», из которого идут и идут несколько дней. Где же противник, который окружил?

«Днем мы часами лежали в кюветах, ожидая паузы». Ну, из этого вроде ясно, что речь идет о группе военнослужащих, но что за группа все-таки непонятно. А главное, какой паузы ожидали? Оказывается, они лежали в кюветах вдоль дороги, а по дороге «мимо нас шло огромное количество транспорта, бронемашины, мотоциклисты, велосипедисты…». Велосипедисты – это на стадионах, на треках, а в армии, на войне, имелись когда-то, в начале XX века, самокатчики, даже самокатные части, но во Второй мировой ни в одной армии, в том числе и у немцев, самокатчиков-велосипедистов не водилось. Так что будущему писателю крупно повезло, у него и дальше фигурируют велосипедисты.

Так вот, лежали Гранин и его друзья в полной форме (а как иначе?) и, как увидим, при оружии в кюветах, и их не только немцы в бронемашинах, у которых обзор ограничен, но даже мотоциклисты и «велосипедисты» с их полным обзором не замечали, не видели, чтобы пристрелить или взять в плен. И ведь это средь бела дня и буквально рядом в открытых ямах вдоль дороги, называемых кюветами. Диво дивное! А «паузы» – это, видимо, перерывы в движении немецких колонн. В эти перерывы друзья Гранина вскакивали и по дороге продолжали беспрепятственно «выбираться».

А дальше уже не смешной, а лживый рассказ о том, как полеживали они в кюветике и вдруг увидели: два все тех же «велосипедиста» конвоировали человек пятьсот наших пленных. По описанным обстоятельствам пленным ничего не стоило укокошить этих «велосипедистов», у которых руки заняты рулем велосипедов, а чтобы стрелять, надо соскочить с него и снять автоматы. Но «500 человек идут покорно». Поверить в это еще труднее, чем в безмятежное лежание при свете дня в кювете на глазах немцев.

Гранин продолжает: «мы решили подстрелить охрану». Почему только «под», а не убрать вовсе? Гуманизм? Но тут же один из них сказал: «Думаете, они разбегутся?». Гранин отвечает: «В лицах их читалось поражение». Вот читатель, а! Это каким же образом читалось, что и без охраны пятьсот человек покорно будут шагать в плен? Это читалось глазами Гранина.

А глаза поэта-фронтовика Юрия Белаша видели в подобной картине совсем иное:

То есть в полной готовности открыть огонь. А Гранин даже не поминает о вооружении своих «велосипедистов». Бывший советский писатель Гранин думает как немецкий конвойный: русский отупел от ожиданья смерти. По отсутствию интереса он, видно, и не слышал о множестве наших пленных, бежавших из-под конвоя, из лагерей и вступавших в партизанские отряды. Были среди писателей и такие, как Степан Злобин, еще до войны прославившийся своим «Салаватом Юлаевым», и среди тех, кто стал писателем после войны, как Константин Воробьев, попавший в плен еще в 41-м, но в 43-м он не только бежал, но и создал партизанский отряд. Сердцевед Гранин должен бы понимать, что было написано на лицах таких пленных, как Зоя Космодемьянская и Мусса Джалиль, Злобин и Воробьев, генералы Карбышев и Лукин, когда «велосипедисты» или пехотинцы гнали их в плен. Но сердцеведу незнакома такая грамота, и это естественно для того, кто даже спустя пятьдесят лет после победы уверен: «По всем данным мы должны были проиграть».