Ну, читал, — сказал Гриша. — Читал. А что?

Не помню точно. Но у него написано, что таких, как ты или вроде тебя, судить надо и гнать от живой работы с твоими так называемыми живыми людьми!.. Время тебе не то. Тоже мне просветитель, еще на время ссылается! Тебя бояться должны, а кто тебя боится? Кто?

Ну ладно! — сказал Гриша. — Программа мне твоя ясна. Еще раз нахамишь — кому угодно, — плохо тебе будет, Смолина. Вот уж не думал, что депутатство на тебя в эту сторону сработает. Такое ощущение, что до тебя сплошная была пустыня. И все только тебя и ждали, на горизонт посматривали — когда появишься.

Я пошла, — сказала Надя. — Считаю необходимым довести до сведения обкома твои настроения. Должности своей ты явно не соответствуешь.

Ладно, разберемся, — сказал секретарь. — А пе­ред Мухиной ты бы все-таки извинилась.

Еще чего не хватало! — отрезала Надя. — По-человечески я ее понимаю. Даже, может быть, и сочув­ствую. Но — хватит сочувствий этих и разговоров запро­сто, этого демократизма липового... Вот так на скамеечке поговорить!.. Или у тебя еще была манера — свадьбы посещать!

А что, хорошее дело — свадьбы, — сказал Гриша.

Ну и ходи! — Надя встала. — На свадьбы, на име­нины! Как же — всегда с народом! Свой в доску! А все — от страха! Вот не будешь секретарем — ну что ты уме­ешь? Лопату в руки, и все дела! Снег чистить!

Я, между прочим, инженер, — сказал Гриша.

Какой ты инженер! Ты и забыл, как там и что! Некогда тебе, все дела! Мне терять нечего — я на своем револьверном проживу, а ты, Гриша, номенклатура, — вот ты кто! Ну и прыгай перед всеми, пока тебя не вышибли! А вот, честное слово, пока у меня такая есть возможность — пусть ненадолго - я тебя с этой скаме­ечки подниму!

Что-то ты дельное среди этих взрывов гово­ришь... — очень спокойно сказал Гриша. — Что-то у тебя такое светится. Мне вообще все это нравится... И не нра­вится...

Да не собираюсь я тебе нравиться!

Надя...

Что — Надя? Что? — Надя ходила вокруг ска­мейки.

— Да не бегай ты, — вздохнул Гриша. — Сядь. Надя села.

- Знаешь, я решила от депутатства сначала отка­заться, — сказала она, — не по мне все это! А теперь уж нет! Вы из советской власти богадельню сделали! Ничего я не преувеличиваю! Кормушку, понял? И людей вокруг себя подобрали таких, удобных — вроде меня! Раньше людям рты затыкали тряпкой, кляпом, а теперь — чем? Сыты, и слава богу! И шмотки есть! Ох, ненавижу!

Сыты — это хорошо, — сказал Гриша. — И шмот­ки — тоже ничего, я вот только ботинки не могу никак найти подходящие... Надя, а Надя...

Что?

Не суетись пока что. Ладно? Подумай.

Это ты суетишься! — оборвала его Надя. — Такая у тебя тихая суета! Ты меня комсомолочкой считал: то, се, воскресники, субботники, песенки под гитару! Хва­тит, товарищ Гриша! Надя — заводная, Надя — весе­лая, Надю и в депутаты можно — своя! Уж как-нибудь договоримся! Своя! Наша! Все удобства на дому! Из рабо­чих и крестьян — все как надо! Ох, Гриша, ошибочка вышла! Меня эта советская власть вырастила в голодуху самую, да и не в том дело! Я вам ее на откуп не отдам, понял? И девочку со значком Верховного Совета вы из меня не сделаете!

Надя на трамвае поехала к отцу Лизы. Путь ее был долгий. По дороге, пока ехала, вспомнила, проезжая мимо молочного магазина, где на улице продавали молоко в па­кетах, творог, кефир, что на скамеечке, на заводе, ждет ее Костя, и даже парень какой-то около магазина был на Костю похож — такой же большой, белобрысый, с паке­тами молока.

Но все эти совпадения отпали, и мысли были о дру­гом, хотя какие уж там мысли?

Жара в трамвае, народу — не протолкнешься. Надя ехала от конечной, и потому сидела, а трамвай несся мимо одинаковых блочных домов, этажей на пять, мимо ларь­ков, пивных, заборов...Ехать долго. Ни газеты, ни книги, ничего. Только ко­леса трамвайные стучат где-то внизу под ногами, да люди входят, да ветер жаркий в окно повеял, и уже полегче.

Стала пальцами отстукивать что-то но стеклу. Под трамвайный грохот. Вот колеса, они всегда что-то такое напевают, что-то у них там вертится, какая-то своя ме­лодия.

И пальцы но стеклу.

Только мелодия не сразу возникает, не сразу.

Но возникает.

Под пальцами, по стеклу.

...Надежда, я... — осторожно пальцы коснулись стек­ла, теплого от солнца, — Надежда, я... вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет... Когда трубу к губам при­близит и острый локоть отведет... Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая, а для меня твои тревоги, и добрый мир твоих забот...

И мчался этот трамвай, набитый до предела, и окра­ина рабочая была за окнами, неслась в жаре, в пыли, и пальцы Нади едва стекла касались... А мелодия, слова — соединились в такт трамвайным колесам.

...Но если целый век пройдет, и ты надеяться уста­нешь, Надежда, если надо мною смерть развернет свои крыла, ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет, чтобы последняя граната меня прикончить не смогла...

Входили люди, выходили, и трамвай так повернул, что стекло, за которым сидела Надя, совсем стало золо­тым, жарким, слепое от солнца стекло, и пересажива­лись пассажиры на сторону теневую — такое горячее солнце ударило по этой стороне, но Надя не пересела, а только глаза прикрыла, а пальцы все отстукивали но стеклу:

...Но если вдруг, когда-нибудь, мне уберечься не уда­стся, какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной, я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской, на той единственной гражданской, и комиссары в пыль­ных шлемах склонятся молча надо мной...

Вот и остановка, нужная Наде. Все дома здесь одина­ковые — блочные, в пять этажей, первой застройки.

Был тут раньше пустырь, всем ветрам открытый, а теперь — дома, на которых какой-то заботливый человек догадался написать (на каждом!) черной краской несмы­ваемой огромные цифры: 7, 8, 18...

Улица имени Юрия Гагарина.

Май, ветер. Хотя бы дождь пошел, и Волга здесь, кажется, не так далеко, а такое ощущение, что вся эта улица в степи стоит.

Леши, отца Лизы, дома не оказалось.

Соседка открыла. Молодая еще женщина, но замо­танная детьми — они высыпали в коридор и глазели на Надю. Она даже и посчитать их не успела.

Нет его, —сказала женщина. — Что-то он громы­хал с утра. И рубль у меня просил. Я ему молочные бу­тылки отдала.

Давно ушел? — спросила Надя.

Да не так уж и давно, —ответила женщина. — Вы проходите...

Спасибо, — сказала Надя. — Где тут у вас посуду ближе всего принимают?

А у пельменной, во дворе, — охотно сказала жен­щина. — Там они все и собираются.

Надя сразу заметила Лешу. Он стоял где-то в середи­не огромной очереди к ветхому сарайчику, где за окош­ком принимали посуду, а принимал ее, ловко собирая с прилавка пустые бутылки, отставляя в сторону ненуж­ные, безошибочно кидая мелочь на алюминиевую тарел­ку, красномордый, здоровый парень в синем халате с за­катанными рукавами.

Леша, — подошла Надя. — Пошли.

А-а... — не удивился Леша. — Куда мне идти? Я час стою, уже недолго остаюсь.

Да отдай ты эти бутылки! — сказала Надя. — Вот ему отдай. — Она показала на парня, стоявшего за Ле­шей .— Есть у меня деньги. На пиво тебе хватит.

Леша, не сопротивляясь, отдал свою авоську парню и пошел за Надей.

Ты знаешь, что Лиза в милиции? — спросила на ходу Надя.

В какой милиции? — Леша даже остановился. — Ты что?

Ох, Лешка! — вздохнула Надя.

Погоди, — сказал Лешка. — Я ничего не сообра­жаю .Милиция... Ты видишь, я не в себе... — он пытал­ся улыбнуться . —Ты не обращай внимания, что я по­брился и рубашку переменил, а не в себе... Ты вроде бы на пиво обещала ...

Вот, — Надя протянула ему трешку.

Здесь много, — сказал Леша. — Я сдачу принесу.

Принеси, — сказала Надя. — Сдачу. Леша сразу заторопился.

Ты... — сказал он. — Ты вот здесь, около газет постой». Почитай, как там и что... А я сейчас, я быстро...