Двое суток не утихая шел бой. К исходу второго дня сотня капитана Шутова пробилась к железной дороге и оседлала ее. Через два часа, подтянув свежие части, гитлеровцы контратаковали и отрезали сотню от основных сил.

Самого капитана днем посекло осколками мины, весь он был перебинтован, беспомощно лежал на носилках, сооруженных из двух черкесок. Казалось, что у капитана жили только глаза, они все время были широко открыты и лихорадочно блестели. Командиры взводов вышли из строя еще в первый день боя, и сотней фактически, управлял старшина Лепиков, широколицый, с узкими, немного раскосыми глазами, рослый мужчина, до войны работавший заведующим хозяйством в одном из колхозов станицы Павловской. Старшина славился на весь полк своей хозяйственностью, доходившей до скупости, и страшной физической силой. Что касается его скупости, то она вошла в поговорку. В любое время у него все было — и ружейное масло, и ветошь, и пакля, и всякие другие нужные, а иногда и ненужные вещи, но выпросить что-нибудь из этого припаса у него никому не удавалось. Даже своим пластунам необходимое он выдавал с таким видом, будто терпел от них тяжелую обиду.

Вечером, как только утих бой, Лепиков пришел к Шутову. Капитан лежал в узкой неглубокой щели, отрытой под насыпью железной дороги. Возле него стоял котелок с водой. Время от времени он опускал в него руку и мокрыми пальцами проводил по запекшимся губам.

— Выходит, окружили нас, товарищ капитан, — доложил Лепиков.

Шутов глубоко вздохнул и повел глазами в сторону Лепикова. Потом медленно проговорил:

— Забудь это слово, старшина. Никакого окружения нет, просто противник у нас со всех сторон. Оборудуй круговую оборону.

Сильно поредевшая сотня заняла круговую оборону: отрыли окопы, распределили секторы обстрела. К югу от железной дороги шло перерезанное глубокой балкой, поросшее невысокой травой поле; на западе, от разбитой путевой будки, начинались мелкие кустики, примыкавшие на севере к молодой сосновой роще, откуда пришли сюда пластуны. Теперь и там находился противник. На восток уходили пологие холмы с редкими соснами. Сейчас в той стороне растекалось по небу зарево: что-то горело в городе, за который шел бой.

Перекрыв железную дорогу, сотня отрезала гитлеровцам последний путь отхода из города, и, конечно, они попытаются этот путь себе расчистить. Капитан понимал, в каком сложном положении оказалась сотня, но распространяться по этому поводу не стал, только сказал Лепикову, чтобы он проверил, хорошо ли окопались казаки. Старшина обошел позиции, придирчиво оглядывая окопы. Зарылись пластуны на совесть. Особенно хороший окоп оборудовали ручные пулеметчики Никита Рудый и Грицко Катаенко. Стол для пулемета словно вылизан, бруствер аккуратно замаскирован, для коробок с дисками ниши сделаны.

— Молодцы, — похвалил Лепиков, — в таком окопе можно до заморозков держаться.

— Это нам ни к чему — до заморозков, — ответил Рудый.

— С табачком подбились, товарищ старшина, — сказал Катаенко, — так что долго не протерпим.

— И то правда, — подтвердил Рудый, — подбросил бы ты нам курева, старшина.

— Табак вы третьего дня получили на неделю, следующая дача в субботу, раньше не положено… Угостить могу, — старшина сел, свесив ноги в окоп, достал пухлый кожаный портсигар и сложенную по размеру папиросы газету. Оторвал по листку и протянул казакам. Катаенко взял листок, а Рудый отказался.

— У меня своя есть…

Он вытащил из кармана сложенную вчетверо газету и, оторвав от нее кусок с ладонь величиной, подставил, ожидая, когда Лапиков насыплет ему махорки.

— Это ты зря, Никита Иванович, столько бумаги перевел, все равно больше, чем Грицку, не насыплю, — усмехнулся старшина.

— Ну, ну, сыпь, не жадничай.

— Не в жадности суть, товарищ Рудый, о твоем здоровье беспокоюсь: не ровен час, почернеешь от неумеренного курения.

Лепиков и Рудый — одностаничники, давно знают друг друга. Никита Иванович отличный столяр, и старшина уважает его, ценя в нем и мастера, и исправного казака. Однако это не мешает ему подтрунивать над станичником, на что Рудый, не выходя за рамки армейской субординации, отвечает Лепикову тем же.

— От курения со мной ничего не станется, — отшучивается Никита Иванович, — а от твоей заботы как бы чего не случилось.

Лепиков тоже свертывает экономную цигарку и, пряча огонек в рукав черкески, сидит и курит с пулеметчиками.

— Не везет нам, — говорит Рудый, — другие город берут, а мы где-то на пустыре застряли.

— Всюду воевать надо, — сурово замечает Лепиков, — и в городе и в степи.

— Оно конечно, — соглашается Рудый и, чтобы переменить разговор, спрашивает: — С полком связи нет?

— Пока нет, — отвечает старшина, — пока на свои силы полагаться надо. Патроны берегите, зазря в белый свет, как в копеечку, не пуляйте. Может, они, — старшина двинул головой в сторону города, — на нас и не особенно будут нажимать, а может, и кинутся, кто их знает…

— Отобьемся, — спокойно сказал Рудый.

— Умрем, товарищ старшина, а из окопа не уйдем, шагу назад не сделаем, — горячо подтвердил Катаенко.

Молодое курносое лицо пулеметчика выражало решимость. Говоря, он даже кулаком по земле пристукнул.

Рудый покосился на него и сердито сказал:

— Ишь ты, умирать собрался. — Помолчал и уже спокойно и даже ласково продолжал: — Сопляк ты еще, Грицко, жизни не видал, вот тебе и умирать не жалко. А я, хлопец, и плохого и хорошего насмотрелся и так думаю: интересно на земле жить. И умирать мне неохота.

— Так и мне неохота, — возразил Катаенко, — ну, а если придется, в бою?

Никита Иванович послюнил палец и притушил им недокуренную цигарку, спрятал ее в кубанку и тогда ответил:

— А если придется, то никуда не денешься. Только болтать языком про это не к чему.

— Ну чего ты на парня навалился, — вставил свое слово молчавший Лепиков, — он от души, как думал, так и сказал, — старшина поднялся и уже стоя, глядя на казаков сверху, закончил: — Умирать, конечное дело, никому не хочется, а только стоять надо насмерть. Вот как! — и зашагал дальше, к противотанковой пушке.

Из всего расчета противотанкового орудия остался невредимым один человек — наводчик Панин. Он сидел на станине, подложив под себя черкеску, и ел кашу из котелка. Рядом, надетая на прицел, висела его кубанка. Верх ее был украшен витым серебряным шнурком. Шнурок сейчас чуть поблескивал, отражая свет звезд, густо усыпавших темное небо. Увидев старшину, Панин надел кубанку и, поставив котелок на землю, поднялся.

— Как дела? — спросил Лепиков.

— Неважно, товарищ старшина, одному у пушки несподручно работать.

Лепиков строго, сверху вниз, посмотрел на маленького Панина. Тот по-своему понял этот взгляд.

— Огонь вести, конечно, можно, только за скорость не ручаюсь. А если танки пойдут, скорость нужна.

— Да, без скорости против танков не обойдешься, — согласился Лепиков, — придется тебе в помощь кого-нибудь прислать, чтобы снаряды подавал.

— И очень хорошо, — обрадовался наводчик, — вдвоем управимся за мое поживаешь.

Утром гитлеровцы и в самом деле пустили танки — две штуки. Они шли от города: один впереди, другой на полсотни метров сзади и левей. Первую машину Панин подбил с одного выстрела, вторая остановилась и открыла огонь из орудия. Четыре снаряда не долетели, пятый угодил рядом с противотанковой пушкой. Панина оглушило и опрокинуло на землю. Но через несколько минут он поднялся и опять приник к прицелу. Танк в это время разворачивался и подставил борт. Наводчик не промахнулся. В танке стали рваться боеприпасы, и он долго горел, пуская к небу черный столб копоти.