Галя резко повернулась и побежала к трактору. Виктор тоже сорвался с места, волоча по траве рубаху, догнал ее и, забегая то с одной стороны, то с другой, невнятно бормотал:

— Я же не хотел так, Галя! Клянусь! Все это как-то, черт ее знает… Все по-дурацки вышло… А ты для меня… — он пытался заглянуть ей в глаза. Она уже не бежала, а молча шла, глядя вперед, будто никто и не метался вокруг нее. Виктор отстал, смотрел ей вслед.

— Черт меня дернул, — пробормотал он, вспоминая о своих недавних поездках к Люсе…

Отчаявшись получить то, о чем тоскует каждая женщина, — любовь, Люся решила просто зазвать к себе Виктора. Однажды, приехав с сенокоса, он зашел к ней. Когда они выпили по стакану портвейна, Люся вдруг обняла его за шею и, смеясь, будто дурачась, заблажила:

— Ах ты, мой золотой да серебряный! Женился бы ты на мне. Я бы так тебя любила! Я бы на тебя молилась.

— Не дури, — засмеялся Виктор.

А уж так ли она дурила? Слишком истерическим был ее смех, слишком несчастны были ее глаза. Случившееся представлялось Виктору простым дорожным приключением.

Когда же он подумал о Гале, он беспечно отмахнулся: «А! Не узнает. Да меня, в конце концов, не убыло. И потом — я же не собирался жениться на Галке. Ничего я ей не обещал, ни в чем не клялся. Значит, и обмана никакого нет. Ну, нырнул разок-другой к Люське — подумаешь! Никаких чувств у меня к ней нет. Человек я вольный. А Галя… Галя для души».

Галя забралась в кабину трактора, захлопнула дверцу и скорчилась на сиденье. Ей не хотелось жить, ей казалось, что все отвратительное — непобедимо…

Где этот венок из бабочек вокруг лужи? А гаснущие лилии в сумерках, а костер Уа-та-Уа и черные тальники на белых песках? Да было ли все это? А если было, то как же он решился предать все это?

Столкнувшись впервые с таким, Галя растерялась и не знала, что ей теперь делать, как жить? Она сжала виски ладонями — так разболелась голова. Ее пересохшие, колючие губы пылали.

Галя тоскливо смотрела на березняк, в котором таился ее малинник. Теперь он, связанный с Виктором, был ей страшен, она уже никогда не придет к его ягодам, к его летучим малиновкам…

Еще на сенокосе Стебля вдруг сразила страсть к пению, и он принялся петь романсы, вернее, один романс: «Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные». А еще вернее, он пел половину этого романса, потому что больше ничего не знал. Если он оказывался в поле один, то с упоением, зажмуриваясь, вопил: «Поцелуй меня, потом я тебя, потом вместе мы расцелуемся», если же рядом находились ребята, он бубнил себе под нос, немилосердно перевирая мотив: «И обнимемся, и забудемся».

С тех пор, как Стебель встретился с Машей на кладбище, он понял, что гнусные вихры его могут испортить ему всю жизнь. Он обливал их на ночь водой, плотно приглаживал, причесывал и обкручивал голову полотенцем, а потом долго не мог уснуть — голове было неловко на твердых узлах. Утром он снимал чалму и с умилением смотрел в зеркало на плотно прилипшие волосы. Но тут же вихры начинали медленно и упрямо подниматься. А через минуту они, будто издеваясь над ним, уже торчали браво и нагло. Стебель приходил в отчаяние…

Ребята на комсомольском собрании решили по-настоящему вникнуть в работу друг друга. Каждый должен был как бы отчитаться перед товарищами. Первой пригласила всех к себе на ферму Маша.

Ребята шли по гулкой лесной дороге, голося песню, а Стебель и Маша улизнули от них, пробирались напрямую через чащу. Лес тонул в тумане, из него сосны проступали смутно. На кончиках хвоинок зрели капли.

Стебель остановил Машу, преданно глянул ей в глаза, обнял. Маша хотела освободиться из его рук, но Стебель не отпустил, а ей и самой было приятно в этих руках. Молоденькие сосенки кололи их со всех сторон ершистыми, мокрыми ветками.

— А, черт возьми! — вдруг воскликнул Стебель, сгреб с головы кепку в кулак, хватил ее об землю. — Сегодня же, прямо на ферме, скажу ребятам, что мы поженимся, и никаких гвоздей! Все!

Маша смеялась, глядя в его лицо, — отважным и отчаянным показался ей Стебель.

— Ой, Валерка, ты вспыхиваешь, как порох! Ну, чего ты горячку порешь? Попробуй только сказать ребятам, знаешь что я сделаю?

— А что?

— Колодезной водой окачу тебя, чтобы остыл.

И они засмеялись. Но Стебель тут же нахмурился.

— Ты, что же, не хочешь выходить за меня замуж?

— Всему свое время. Я сама назначу срок, — строго проговорила Маша.

— Только ты уж не тяни, — умолял Стебель. — Неужели и у меня будет семья? Моя, собственная? — изумился он. — А знаешь, мне очень твои старики нравятся. Мы с отцом охотиться будем, куропатками, зайцами вас кормить станем! И домик ваш мне нравится.

Машин дом стоял на берегу реки у леса. Ели колючими лапами мели по его окнам, по бревенчатым стенам. Стебля умиляло, что прямо во дворе росли две сосны, сорили шишками на крыльцо, в кадушки, на крышу. Он слыхал, как ведро у колодца гремело, когда в него падала шишка. Маша вытаскивала из колодца воду, и в ведре плавали шишки и хвоинки. Прямо во дворе мелькали и дрозды-рябинники, и горихвостки, и сороки, а по стволам сосен шныряли пепельные поползни. Намотался безродный Стебель на ветру и теперь мечтал поселиться в Машином царстве.

Маша взглянула на его лицо и подумала: «Ничего-то он не может скрыть, вся его душа как на ладони». И никому она не верила так, как Валерке, и гордилась им и была счастлива, что такой парень полюбил ее…

Они пришли раньше ребят, распахнули дверь в длинную, шумную ферму. В ней было чисто, Маша сама побелила стены.

Наконец пришли ребята.

— Ну, показывай свой зверинец! — крикнула Тамара.

— Эк их, оглушили!

— Вот бы парочку поджарить! — скалил зубы Шурка.

— Входите, ребята, входите, — приветливо встречала Маша. На голове ее цвел кокетливый платочек, завязанный под подбородком.

— Входите, входите, — приглашал из-за ее спины и Стебель, сбивший кепку на затылок.

— А ты чего приглашаешь? — спросила Галя. Она улыбнулась, но улыбка у нее получилась грустной и болезненно слабой.

— Тоже хозяин нашелся!

— Ишь ты, какой свиновод!

— Он свинство разводит! — объяснил Шурка.

Ребята захохотали.

— Ну, Маша, показывай, — ласково попросила Галя, лицо ее было бледным, и она как-то зябко пожимала плечами.

— А чего тут показывать, все на виду.

Со всех сторон неслись хрюканье, визг. Из клетки в клетку перепархивали воробьи. Воздух был душный, тяжелый, теплый.

Все медленно шли по дощатому настилу. Вдоль него тянулись загородки. В некоторых развалились на боку большущие матки, рыла их облепили мухи. Поросята отталкивали друг друга, визжали, яростно рылись в сосках, как в земле, сосали, чмокая.

— Каждый поросенок знает свой сосок, — крикнула Маша, стараясь пересилить визг, хрюканье и топот. — А чтобы не кусали друг друга, мы им передние зубки выламываем.

— Как это? — удивился Стебель, который никогда еще не был на фермах.

— Щипцами. А вон на ушах видишь дырочки? Тоже щипцами работали. По количеству дырочек мы узнаем, от какой матки поросенок.

— Вот живодеры! — Стебель покачал головой.

— Маша, она такая! — гоготнул Шурка. — Она и тебе уши продырявит, чтобы все девки знали, что ты ее.

В большинстве клеток поросята были уже без маток. Они носились, поддевая друг друга рыльцами, таращили поросячьи глаза с белыми ресницами. Ребятам было смешно смотреть на них. В нескольких клетках поросята спали кучками, друг на друге, — так им было теплее. Иные через лазы выбирались в коридорчик и удирали, дробно стуча по настилу копытцами, бросались к длинному корыту с водой, выдолбленному из бревна.

Маша разговаривала с ними ласково. Поросят она называла бесенятами, щеки их — щечками, кормушку — столовочкой.

Радуясь, она показывала запарник, похожий на небольшую цистерну с топкой в центре. В запарнике готовили корм, и от него же шли трубы с горячей водой для обогрева помещения.