Поезд взлетает на высокую насыпь.

Внизу, среди осинника, бревенчатая банька, рядом — костер.

Густой белый дым загнулся над полем, недвижно повис длинным-длинным хвостом.

Дальше — белая лошадь, и черный жеребенок, и мальчик лежит в увядающей траве — хорошо!

В чаше плещется море сверкающего воздуха. Катятся волны ветра, запахи полей, земли, озер, лесов. Ползут шорохи, шелесты. Скользят тени облаков, тени птиц, блики, брызги солнца. Льются реки света.

И все это огорожено голубыми сопками, и все это накрыто синим небом с солнцем, с облаками, с птицами.

Поезд вырвался из чаши, въехал в другую.

А ведь позади таких чудес семь суток. Они лежат в моей душе. Я богач.

Подняты полки. Проводник выметает сор. Чемоданы увязаны. Впереди Чита. В сердце звенит тронутая струна. Я не знаю этот город, но я уже люблю его: в нем будешь жить ты.

От Москвы семь тысяч километров. Твоя дорога еще лежит среди этой беспредельной чаши, накрытой журавлиным небом родины. Из этой чаши нам пить и пить.

Сопки охвачены бронзовым пламенем осени. Приехал. Ты слышишь — я приехал! Руки мои дрожат. Ты понимаешь это? Конец. И начало. Что меня ждет? Вспомнился парк после дождя. Цвет у мокрых астр такой густо-фиолетовый, что взять их страшно: а вдруг всю ладонь измажешь, как чернилами? В каждом георгине не меньше стакана воды. Сжимаю холодный тяжелый цветок в кулаке, и между пальцами текут ручейки…

А почему я вспомнил все это? Странный мир — человеческое сердце…

Здравствуй, соболиный край!

А, понял! Ведь я принесу тебе на вокзал цветы! Вот почему они явились передо мной!

Когда Северов положил вещи на перрон и огляделся, он увидел полную женщину в зеленом костюме, в красных туфлях. Костюм делал ее лицо зеленовато-бледным. Метровый ремешок алой сумочки был наброшен на плечо. Небрежная грива рыжеватых, с сединой, волос делала голову огромной. Женщина шумно здоровалась чуть не с каждым встречным:

— Привет! Привет!

Она держалась хозяйкой. Алеша понял, что это администратор театра. Женщина тоже приметила его.

— Товарищ Северов? Фаина Дмитриевна Дьячок! Хочется смеяться — смейтесь: фамилия действительно смешная! — Она крепко тряхнула руку Алеше, заговорила как давно знакомая.

На такси подъехали к Дому актера. Северова поместили в маленькой комнате второго этажа. Стояли кровать, стол, два стула.

— Вот ваш будуар! — шумела размашистая Дьячок. — Поживете — раскусите! Одна забайкальская осень чего стоит! Везде дожди, а у нас — теплынь, солнце, леса золотые. Благодать! И так до самой зимы.

А зима-то, матушка, сухая, без ветра! Сорок градусов, а ты и в ус не дуешь. И вообще, надо сказать, наша область ведущая в стране. Две Белоруссии в ней улягутся. Тайга! Тут тебе и лесоразработки, и охота, и животноводство, и… Я уж и не знаю что! Сложите Австрию, Норвегию, Италию, Францию вместе, и у них не будет столько лесов, сколько в нашей области. А сопки-то набиты богатством, что твои царские подвалы. Новая пятилетка откроет эти сундуки — ахнете!

Северов улыбался. И саратовцы, и ростовчане, и новосибирцы, и другие говорили ему с гордостью: «Наша область ведущая, самая богатая!» И уж обязательно добавляли: «В ней уместится пять Голландий! Большое будущее у нас!»

Северов узнал, что Юлинька приезжает через два дня, а Касаткин, Дальский, Неженцев и Караванов будут дня через три.

Дьячок ушла. Тихо. А в ушах все не стихал звон, как будто только что в комнате галдело не меньше десятка людей.

Пахло свежей известкой. Алеша распахнул окно, закурил, сел на кровать с провисшей сеткой, местами связанной веревками.

— Ну, вот и конец пути! — проговорил он. — Что-то ждет тебя?

Давно ли смотрел на Казбек, а потом стоял на Красной площади, а теперь вот очутился в городе среди забайкальской тайги.

— Бросает судьба! — засмеялся Алеша. И вдруг почувствовал: что-то хорошее случилось с ним. Не то нашел что-то, не то похвалили его.

«Что же у тебя случилось? — спросил он мысленно и сразу же заулыбался: — Чаша! Вот что нашел! Вот оно, твое богатство!»

Он все разложил, развешал. Со стены задумчиво смотрел неизменный спутник — Лермонтов. На столе, застланном простыней, груды книг, на табурете — электроплитка, на подоконнике — термос, кружка. Шнур электролампочки завязан большой петлей. Все как было в Нальчике. Как будто и комната переехала с ним…

Идя из бани, остановился перед обрывком старой афиши на заборе. Среди фамилий актеров неожиданно увидел: Георгий Белокофтин.

«Хм, Гошка! Дьявол! — обрадовался Северов. — Вот уж поистине, гора с горой не сходится, актер с актером съедется!»

Ему представился тощий, большеглазый Белокофтин в потрепанном костюме. Он любил танцы. Писал девушкам стихи, пел жалобные романсы, играл на гитаре. Всегда занимал деньги на обед, всегда не имел папирос. А в общем свой парень! Алеша вспомнил, как смеялись над Белокофтиным: «Холостяк пошел в баню — с квартиры съехал»: все его имущество можно было завернуть в газету.

Какая-то женщина в Доме актера показала комнату Белокофтина. Едва Северов открыл дверь, из нее выкатилась мощная волна сытного запаха. Очень полный мужчина, в полосатой пижаме, в женском фартуке на выпирающем животе, бутылкой раскатывал сочни, а пухлая женщина в оранжевом халате лепила пельмени.

— Извините, не по адресу, — Северов попятился, но его остановил жирный басок:

— Ба! Кого я вижу?! Алеха!

Северову почудилось что-то знакомое в голосе и в лице толстяка.

— Гошка, ты, что ли?

— Здравствуй, дорогой, здравствуй! Я от директора узнал, что ты решил осчастливить наш край! — вытянув испачканные мукой руки, не выпуская бутылки, шел к нему человек, слегка похожий на Белокофтина. Обнял. Поцеловал.

Алеша зажмурился, точно его хватили по лбу этой черной бутылкой.

— А мы тут с благоверной пельмени в стихах сочиняем! Вовремя! «В жизни артиста бывают минуты, когда он стремится, как стрела выпущенная из лука, слыша звон вилок и ножей», — продекламировал Белокофтин из пьесы.

— Сразил, сразил, — разглядывал приятеля Алеша.

Лицо Белокофтина лоснилось, — щеки распирало, большие глаза стали маленькими. Да еще эта полосатая пижама!

— Да как же это ты… не уберегся?

Белокофтин, хохоча, сдернул фартук, вытер об него руки.

— А что, солидно, брат! Есть чем похвастаться! — шлепал он по животу.

— Ну, что за кавалеры пошли! Сами целуются, милуются, а дама стоит и хлопает глазами! — прозвучал сладкий голосок с детскими интонациями.

— А, пардон! — Белокофтин изогнулся, как это делал, играя какого-нибудь маркиза, и поцеловал жене руку. — Моя нареченная супруга Валентина Полыхалова! Прошу любить и жаловать.

Северов пожал худую руку.

Шея Полыхаловой густо усеяна родинками, веснушками, пятнышками.

«Ишь ты, какая пестрая! — подумал он. — Сама полная, а руки костлявые!»

— Мне Белокофтин рассказывал о вас! Какие это у вас там были интрижки, а? Смотрите у меня, мальчики! — и она погрозила пальцем.

— У нас с Полыхаловой любимое развлечение — пельмени сооружать. Грешны, любим почревоугодничать. Ну, приземляйся! Чувствуй себя как дома! — Белокофтин изображал хлебосола… И эта невыносимая манера называть друг друга по фамилии!

Алеша, тревожно озираясь, сел, но, как только в недрах кресла угрюмо загудели пружины, ему захотелось уйти.

— А я уже, брат, здесь окопался. Три года отгрохал, — разглагольствовал Белокофтин. Он был из тех людей, которые не интересуются другими и способны часами говорить лишь о себе. — В театре я занимаю солидное положение. Дирекция меня ценит, зрители любят. Не хвастаясь скажу — на руках носят. Председатель месткома.

— Шишка на ровном месте! — засмеялась Полыхалова, принимаясь за пельмени.

— Живу, как все порядочные люди.

Алеша задумчиво рассматривал табель-календарь под стеклом на столе, и все ему чудилось, что Белокофтин кому-то подражает. Письменный стол, а тем более стекло, конечно, Гошке совсем не нужны. И оранжевый пластмассовый стаканчик с пучком карандашей, и канцелярский календарь, и мраморный письменный прибор, и телефон, и корзина для бумаг — все это ему не нужно. Карандаши — острые, незатупленные, перья в ручках — новенькие, без следов чернил.