Перед глазами встало лицо Никандра, красное, как у всех рыжих, его сверлящие оловянные глазки… Горькая злость закипала в груди. «Как бы он восторжествовал, если бы все комсомольцы сбежали отсюда! — думал Захар о Никандре. — Но черта с два будет по-твоему, кулачина! Не пойду в конный парк, на сплав вернусь, а не то на корчевку». Но вспомнил о Ставорском — ведь пообещал же ему! Может быть, тот велел положить его сюда потому, что уже тогда решил взять себе в помощники? Конечно, поэтому…

Захар пытался сравнить Ставорского с кем-нибудь из тех, кого хорошо знал, чтобы лучше понять этого человека. На кого он похож своим костюмом и вышколенной кавалерийской походкой? Да вот, на Тимошенко, двадцатипятитысячника, что проводил коллективизацию в станице. Тоже из армии, конник, командиром эскадрона был в гражданскую войну. Но нет, не похож на него Ставорский! Того Захар понял и даже полюбил. Говорил Тимошенко ясно, горячо, шутил, смеялся. И лицо было открытым, честным. А этот… Нет, не похож он на Тимошенко, чем-то скорее на Никандра смахивает, хотя в их внешности нет ничего схожего. Холодом веет от него, что-то непонятное таится в его вкрадчивом, нагловатом взгляде, в его манере разговаривать.

«Не пойду к нему, — с нахлынувшей вдруг злой решимостью подумал Захар. — Только на сплав, а если не пошлют — пойду на корчевку».

Объяснение состоялось вечером. Выслушав Захара, Ставорский молча прошелся по комнате.

— Так какого же черта ты морочил мне голову? Я бы теперь давно уже подобрал себе бригадира. Порядочный дурак ты, парень, и к тому же бесчестный.

— Но вы поймите, Харитон Иванович, я же не от трудностей бегу… — пытался объяснить Захар.

— Лес сплавлять любой дурак может, — перебил его Ставорский. — И трудность тут не велика: вот попробуй головой поработать — это потруднее. Ладно, даю тебе срок подумать до завтрашнего утра. Учти: я делаю это только в твоих интересах. Если ты с головой — поймешь, а не поймешь — значит ты просто дурак.

В эту ночь Захар долго не мог уснуть. Доводы Ставорского поколебали его. В самом деле, какой толк оттого, что на сплаве появится один человек, какую ощутимую пользу он принесет там со своей больной ногой? И потом же, разве на конный парк не нужны люди или там только бездельники? Как же поступить?

Утром Ставорский разбудил его вопросом:

— Ну как, надумал?

Вопрос застал Захара врасплох. В голове еще блуждали обрывки сна: будто он тонул в Силинке, а Леля Касимова и Иван Каргополов спасали его, хватали за плечи, за воротник и никак не могли вытащить из воды. Видимо, Ставорский качал его за плечо, и это вызывало такое сновидение. На Захара в упор смотрели нагловатые глаза, в них светилось что-то затаенное и непонятное. Приходя в себя, Захар подумал: «И с этим взглядом нужно встречаться каждый день. Пошел он к черту!»

— Нет, не пойду в конный парк, — еще не подумав как следует, сказал он и решительно сбросил одеяло. — Решил вернуться на сплав, Харитон Иванович, там у меня товарищи…

— Да-а… — Ставорский раздумчиво обхватил ладонью подбородок. — Ну, смотри, захочешь — приходи, конюхом или возчиком всегда возьму.

Тягостными были для Захара все эти дни до выздоровления. Почти каждый вечер и утро Ставорский спрашивал, не переменил ли он своего решения, но, услышав отрицательный ответ, умолкал.

В начале второй недели фельдшер, добросовестно навещавший Захара каждый день, облегченно сказал:

— Все. Вы здоровы, молодой человек! Завтра можете гулять. За справкой придете ко мне на дебаркадер.

Но Захар решил сегодня же перейти к своим землякам в ледник. Как только фельдшер ушел, он быстро оделся и открыл дверь в переднюю половину избы. Там была одна Любаша; она перед зеркалом переплетала косы.

— Ну, я ухожу от вас, Любаша. — Он встал перед нею, одергивая гимнастерку.

— А почему? Так бы и жили у нас, — тихо сказала она.

Волна теплых чувств поднялась в груди Захара, обдала жаром лицо: до чего же хороша была сейчас Любаша в своем пестреньком ситцевом платье, туго облегавшем округлые плечи, с толстыми косами и гордо посаженной головкой!

— До свидания, Любаша. Спасибо за все, — Захар протянул ей руку; от мгновенного порыва чувств захолонуло сердце, он слегка побледнел, было уж качнулся вперед, но удержался.

А Любаша все так же стояла, грустно улыбаясь, все крепче сжимая его ладонь своими сильными пальцами. Только сдержанное дыхание выдавало ее взволнованную настороженность.

— До свидания, Захар, — наконец сказала она, опуская глаза и покусывая губы. — Я, наверное, буду скучать по вас, Захар, — шепотом добавила она. — Заходите в гости. Я буду ждать вас…

— Спасибо, Любаша. Если будете скучать, обязательно зайду. — Захар растерянно улыбнулся и торопливо надел шинель.

— На Силинку сейчас пойдете? — спросила Любаша.

— Нет, завтра возьму справку. Может, достану денег, чтобы рассчитаться с вами. Переночую у своих товарищей, а завтра, если управлюсь, уйду на сплав.

— А вы у нас ночуйте.

— Не могу. С жильцом вашим не хочу больше быть вместе.

Любаша проводила Захара за ворота и показала ледник, где жили новочеркасские комсомольцы. Потом долго смотрела ему вслед, тоскливо прислонившись к могучему столбу ворот, подпиравшему двускатную крышу с узорчатым карнизом. Она не слышала, как кто-то подошел к ней сзади, и вздрогнула, почувствовав чью-то руку на своем плече.

Ставорский почти вплотную приблизил к ней улыбающееся лицо, пристально уставился взглядом в ее испуганные глаза.

— Что загрустила? Не пугайся, дикарочка, я ведь люблю тебя.

Любаша отшатнулась, застенчиво сияла руку Ставорского с плеча.

— Дома кто-нибудь есть? — уже серьезно спросил он. — Тогда пойдем, покормишь меня.

Уже в избе, моя руки, он спросил:

— А что, Жернаков совсем ушел?

— Совсем, — сухо ответила Любаша, наливая в миску наваристый борщ.

— Поэтому ты и загрустила?

Любаша смутилась, щеки ее вспыхнули.

— Ничего я не загрустила, Харитон Иванович! — Девушка тряхнула головой, поправляя косы на спине. — Вам туда подать или здесь будете кушать?

— Здесь буду. Посиди со мной за столом, Любаша. Мне нужно с тобой поговорить.

С минуту он молча хлебал борщ, потом положил ложку на стол, задумался.

— Ты помнишь наш разговор тогда, вечером? — Он исподлобья посмотрел на Любашу.

— Помню. — Она склонила голову, зарумянилась еще больше.

— Ну, и как решила?

— Никак не решила, Харитон Иванович. Мне же учиться надо, я ведь сказала вам. Вот придет зима, тут, говорят, будут техникумы, пойду учиться…

— Ты бы и замужем могла учиться, — холодно сказал Ставорский. — Не иначе, как это Жернаков закрутил голову. Только ошибаешься ты в нем. Пустой человек! Вот он окрутит тебя и бросит! Тогда наплачешься, да поздно будет…

За то время, пока Захар болел, в природе произошла великая перемена: на земле окончательно водворилась поздняя, но веселая, влюбленная во все на свете хозяйка-весна. В яркие изумрудно-зеленые одежды нарядила она серую лесную рать, щедрой рукой разбросала золотинки первых подорожников, зелеными ковриками устлала каждый клочок земли, волнующим запахом молодой зелени напитала солнечный воздух.

Захар шагал, полный ощущения весны, с радостным волнением, разбуженным Любашей. По пути решил заглянуть на почту: узнать, нет ли писем.

За скрипучей перегородкой все столы завалены грудами писем, но среди них не оказалось ни одного, адресованного Захару. Огорченный, вышел он на улицу, медленно добрел до бормотовского ледника. Дверь оказалась подпертой бревном, по таежному обычаю заменяющим замок. Захар присел на кучу досок.

Еще из Хабаровска послал он письмо Настеньке с адресом села Пермского. Разве снова написать? Нет, не будет он писать, пока не получит ответа на те два письма, что послал из Новочеркасска и Хабаровска. «А что, если?.. Там ведь Вася Корольков». Но Захар отогнал эту мысль: «Не может этого быть! А если может?..»