Кланяется вам ваша мать Мария Игнатьевна, дядя Степан, Семен Захарович, Ефим Горякин и все наши девки с фермы. И Николай вам тоже кланяется. На том до свидания, ваша знакомая Клавдия Соснина».

Михаил торопливо прочитал письмо еще раз, прищурился, сильно откинул голову, стукнувшись затылком о дерево. Застонал, зажмурился. Тут же резко открыл глаза, ткнулся взглядом в листок. Нашел: «…я вам ничего не сулила».

— Сука, — проговорил раздельно сквозь сжатые зубы. Зло вспомнил: «…и Николай вам кланяется» — и повторил со свистом: — Сука!

Выплюнул окурок, раздавил его сапогом. Сложил письмо, старательно всунул в конверт и убрал в карман. Раскинул руки, уперся ладонями в колкую хвою, уставился, сузив глаза, вверх. «Вот небо, — думал он. — Вот облака. — Слова возникали в голове, но Михаил не понимал их смысла. — Вот ветка… вот шишка… вот сосна. Соснина. Хорошо-о-о…»

Он не слышал, как его звали, — будет ли писать ответ? — не слышал, как улетел вертолет. Вернулся в лагерь поздно. Подошел к костру, как всегда неуклюже громоздкий, спросил насмешливо: «Все слопали?» — но не слышал своего голоса, не видел лиц. Внутри у Михаила было как-то странно пусто, и, как недавно в лесу, все, что он видел и слышал, отмечалось в мозгу короткими фразами, смысл которых не доходил: «Это начальник, это костер… это каша… это чай». Он делал все механически, потому что, не отдавая себе отчета, чувствовал — надо поступать именно так, в этом его спасение, и если он будет выглядеть для всех привычно, то найдется какой-то выход…

Вошел в палатку, упал на спальник, лицом в фуфайку, и под голоса у костра, под шорохи, шумы вечерней тайги вдруг ясно представил, что Клавдия будет не с ним, всегда не с ним, а с этим беленьким худеньким Колькой Воротниковым, — и чуть не взвыл. Крутанулся на спину, уставился выкатившимися глазами в скос палатки, раскрыл рот, хватанул воздух, чтобы не заорать по-звериному от сжавшей вдруг сердце колючей, игловатой боли. «Так! — быстро и четко сработала мысль. — Надо что-то делать!» Михаил затаился, подкарауливая мысль: знал, что она вот-вот подойдет, она уже здесь, рядом, только нельзя спешить, а то спугнешь. «Тихо, ти-хо», — успокаивал он себя одной половинкой мозга, а вторая напряженно ждала: сейчас, сейчас…

— Чего это ты сбежал? — всунул в палатку ухмыляющуюся рожу Гриневский. — Спать, что ли, завалился?

— Тихо, — прошипел Михаил. Схватил напарника за руку, втянул в палатку. — Спасибо, браток!

— Чего ты? — растерялся Гриневский. — За что спасибо?

— А так, авансом. У тебя небось «Беломор» есть? Дай-ка. Вот за это и спасибо. — Михаил размял папиросу, торопливо прикурил. Он уже понял, поймал эту мысль. Как только напарник сказал «сбежал», Михаил с облегчением выдохнул — вот оно! Надо ехать, надо сейчас же ехать: на лодке по Нярге до большой реки, там внизу, километрах в двадцати, деревня, а оттуда уж — хо! — дурак доберется.

— Письмо получил? — вежливо поинтересовался Гриневский. — Чего пишет-то?

— Хорошо пишет. Пишет что надо! — торопливо ответил Михаил.

— Чудной ты какой-то сегодня, — недовольно буркнул напарник.

Посмотрел обиженно, забрался в спальник. Но долго молчать он не умел и, повздыхав, начал рассуждать о том, как прекрасно в тайге. Говорил, что только тут осталась еще первозданная мудрость, от которой веет тысячелетиями, и что не зря он так стремился сюда, потому что скоро природу убьют и на всей земле останутся только пустыни и города, в которых свежий воздух будут продавать в автоматах, как газировку, — кстати, это уже делается в Японии, — а в зоопарках будут показывать зверей на полупроводниках, их совсем не отличишь от живых, но все равно — это подделка…

Михаил слушал разглагольствования Гриневского, где надо, посмеивался, где надо, удивлялся, где надо, переспрашивал, а сам хищно прислушивался к тому, что происходило снаружи, и думал — надо, пожалуй, что-то с рацией сделать, не сломать, нет, а чуть-чуть подпортить, чтобы Женька-радист дня два провозился с ней, а то начальник сообщит на базу и могут перехватить… Вот костер прикрыла чья-то тень. По шагам Михаил догадался, что это ушел спать начальник. Потом протопал в палатку радист. У костра бубнили лишь Арефьев и Смагин, тоже шурфовщики. Гриневский бормотал уже еле слышно и скоро затих. Михаил не спеша, бесшумно собрал рюкзак, продуманно — тепло и подогнанно — оделся и стал ждать, положив голову на колени. Наконец Арефьев и Смагин, заслонив от Михаила красное пятно углей, встали. Залили костер. Ушли спать.

Михаил сидел долго и ни о чем не думал. Потом деловито поднялся. Не таясь и оттого как-то особенно бесшумно прошел к палатке начальника, вошел в нее; уверенно, будто сам поставил, нащупал карабин, так же безошибочно нашел в изголовье мешочек с патронами, наткнулся на скользкую кожу полевой сумки. «Карта, — мелькнуло в голове. — Сгодится». Решительно протянул руку, торопливыми пальцами пробежал по металлу передатчика, дополз ими до каких-то проводов и, крутанув, дернул.

Вышел. И опять у него получилось без шороха, без хруста, без шелеста. Обошел палатку, нашел металлическую нитку антенны. Намотал на руку, рванул, скривился, когда проволока резанула ладонь. Вверху, на сосне, хрустнуло, антенна обвисла. Михаил смотал ее — все делал аккуратно, не торопясь, — зашвырнул моток далеко в ночь. У смутно белевших под тентом ящиков на ощупь загрузил рюкзак сахаром, галетами, консервами; нагнувшись, прихватил насос-«лягушку» и не спеша спустился к реке. Ткнул пальцем в упругий резиновый бок лодки, обстоятельно уложил рюкзак, карабин, патроны, перебросил через плечо ремешок сумки с картой, сел на корму и оттолкнулся…

В комнате вспыхнул свет, залил балкон. Михаил повернулся, увидел краем глаза, как из спальни идет к нему Роман, недовольно хмурясь.

— Не спят? — Михаил потянулся за перышком лука и принялся меланхолически жевать его.

— Уснут. Вечная история. Мать им сказки читает. — Роман взял стаканчик, понюхал его, отставил в сторону. — Скажи Михаил, — он в упор взглянул на него, — зачем ты ездишь? Любишь старые болячки ковырять?

Михаил растерялся.

— Гонишь?

— Да брось ты, — Роман отвел глаза. — Приезжай когда хочешь, живи сколько хочешь. Только надо кончать колупаться в этом… — не договорил, покрутил в воздухе ладонью. — Было так было, ну и все. Прошло!

— Ладно, мне к брату пора, — гость встал, оправил под ремнем рубаху.

— Хочешь — оставайся. Постелю, — неуверенно предложил хозяин.

— Не-е, — замотал головой Михаил, — надо к брату.

Они прошли через комнату в прихожую. Михаил прихватил по пути рюкзак. Надел курточку, натянул ботинки, нахлобучил кепку.

— Бывай, начальник, — подал Роману руку. — Человек ты! Я тебе там, — повел бородой в сторону балкона, — подарок привез. Еле выклянчил у нашего главного геолога. Как увидел, думаю: сдохну, но выкуплю… Бывай! — повторил он, ткнул несильно Романа в плечо и вышел.

Роман прошел на балкон и, перегнувшись через перила, увидел, как черной широкой тенью прошел сквозь свет подъездного фонаря Михаил и растворился в темноте. Изредка он мелькал в полосах света из окон дома напротив, а потом исчез совсем. Роман выпрямился, взял со стола сверток, заботливо укутанный в тряпки, развернул его и ахнул. В руках у него была ржаво-коричневая жеода, словно две золотистые ладони, сложенные лодочкой, а внутри — щедро насыпаны веселые аккуратненькие кристаллы аметиста, переливающиеся, подмигивающие фиолетовыми огоньками. Роман долго любовался подарком, потом бережно поставил его на полку за стекло и прошел в спальню.

— Уехал? — сонно спросила Марина, когда муж лег в постель. — Господи, и чего он повадился.

— Я откуда знаю, — прошептал Роман. — Спи.

— И ты спи. Завтра рано вставать.

«Рано», — согласился медленно Роман и увидел завтрашний день: стирка, потом надо будет с детьми заняться — поиграть, сводить их хотя бы в зоопарк. За диссертацию опять сесть не удастся. Вдруг вспомнил довольное лицо шефа, его уверенное: «В понедельник закончите» — и разозлился: «Ничего я заканчивать не буду!» Он заворочался.