Виктор снисходительно глядел на него сквозь черные стекла очков. Александр увидел его лицо, отвернулся. Посмотрел скучающе вдаль.

— Ты хотел поговорить со мной?

— Ну что ты… — Божко помялся. — Хотя. Как тебе нравится роль?

— Ты уже спрашивал, — равнодушно ответил Лукьянин.

— Это было давно. А сейчас, после доработки?

— Роль как роль, — Лукьянин прикрыл ладонью сдерживаемый зевок.

— Хороший комплимент автору, — Божко принужденно засмеялся. — Что ж ты не отказался?

— Я не премьер и не могу все время отказываться, — жестко оборвал Александр. — Эта роль не хуже других, а кое в чем и лучше. Смотря как повернуть.

— Я думал, ты будешь доволен, — все еще снисходительно улыбаясь, вздохнул неискренне Виктор. — Ведь своего Николая я для тебя и с тебя писал.

— Значит, ты меня не знаешь.

— Ну, старик, ты сегодня не в духе. Нехорошо, — сценарист вяло похлопал по круглому и твердому плечу актера. Тот осторожно вывернулся из-под руки, посмотрел на Божко и увидел в его очках свое маленькое, пузатое и кривоногое отражение.

— Сними очки, — поморщился Александр. — Не могу разговаривать, когда глаз не вижу.

— Чудишь, — но очки Виктор снял и, закусив губами дужку, уставился на Лукьянина. — А чем плох мой сценарий, мой герой? Рабочая тема сейчас в почете.

— Она всегда в почете, — Александр прищурился. — Не в теме дело. Сценарий слабый… Ты уж не обижайся.

— Его же утвердили, — Божко начал злиться. — Значит, не так и плох.

— Конечно, утвердят. У тебя там все правильно. И писать ты умеешь… Но вспомни, — Лукьянин повернул расстроенное лицо к Виктору, — вспомни, сколько раз ты его переделывал! Только намекнут, что вот это положение сомнительно, эта проблема спорна, и готово — ты уже несешь вариант без спорной проблемы.

— Шедевры нужно доводить, — Божко громко, но неуверенно рассмеялся.

— Вот ты и довел, — Лукьянин вздохнул. — А диплом? У тебя же был отличный дипломный сценарий, но вокруг него поднялся шум, мнения разделились, и ты убрал его до лучших времен. Взял два рассказа Шолохова, перетасовал их, перелицевал, и пожалуйста, готово: пять баллов!

— Ты что же, против экранизаций? — рассердился Божко. Достал пачку сигарет, щелчком выбил одну. — Тогда нужна была эта тема. О гражданской войне.

— Вот именно, — согласился Лукьянин. — У тебя есть великий талант: ты всегда знаешь, когда и что нужно. И бьешь беспроигрышно.

— Тоже искусство.

— Искусство, — согласился Александр. — И большое.

Прошуршав шинами, подкатила бледно-голубая «Волга». Божко наклонился к водителю:

— По вызову? Это я вызывал. — Повернулся к Лукьянину: — Поедешь?

— Если возьмешь.

— Не дури, — Виктор отвел глаза.

Они ехали молча. Александр задумался, смотрел перед собой остановившимся сосредоточенным взглядом. Виктор выпрямился на сиденье и, поставив портфель на колени, размеренно щелкал по нему пальцами.

— Ну, и какая же ассоциация? — насмешливо спросил он, подчеркнув слово «ассоциация». Лукьянин покраснел, стиснул зубы.

— А никакой, — он закрыл глаза.

Это был давний подлый прием Виктора… Когда-то, на первом курсе, Саша случайно зашел в просмотровый класс. Сценаристам показывали «Третью Мещанскую». Герой страстно смотрел на героиню и поглаживал кошку. Кошку показали крупным планом.

— Ассоциация, — громким шепотом, чтобы все слышали, сказал Божко.

— Чего? — переспросил Саша.

Виктор промолчал. Лукьянин фыркнул.

— Ассоциация, — пренебрежительно протянул он. — Выдумают тоже… Кошка — она и есть кошка. А то — ассоциа-а-ация! — Убийственно расхохотался и вышел…

— Редакторы тоже не дураки, — вдруг громко и раздраженно заявил Божко. — Они знают, что делают.

— А ты, когда пишешь, не знаешь, что и для чего? Не знаешь, что делаешь и зачем? — насмешливо поинтересовался Александр.

— Я-то знаю, — Виктор не на шутку обозлился. — А ты? Ты знаешь? Чего донкихотствуешь? Сколько еще будешь нос от предложений воротить?

— Значит, халтурить? — Лукьянин серьезно глядел на него. — Приспосабливаться, стараться угадать. Или угодить?

— Брось ты… — Божко поморщился. — Халтурить? Тебе на четвертом курсе предлагали главную в «Стремительных годах». На четвертом! — поднял указательный палец. — Ты отказался… А фильм-то получился отличный, — добавил со злорадством. — Вот тебе и халтурить!

Шофер, пожилой, усталый, без интереса посмотрел на них в зеркальце — забавные пассажиры, сердятся друг на друга, ехидничают, жизнью вроде недовольны, а сами из киностудии, да еще на такси ездят.

— Врать не буду, — помолчав, признался Лукьянин, — иногда я жалею, что тогда не согласился. Боялся, что вцепятся в типаж — и пойду я стряпать правильных бригадиров да голубых рабочих парней.

— Что теперь и делаешь, — усмехнулся Виктор.

Лукьянин внимательно посмотрел на него.

— С твоей помощью, — уточнил он. — А роль тогда дали Февралеву.

— Сеня после этого круто пошел, — с удовольствием заметил Божко.

— Пошел, круто пошел, — без зависти подтвердил Александр.

— Ничего, — Божко вежливо потрепал его по колену, — и ты пойдешь.

— Пойду, — решительно уверил Лукьянин. — И постараюсь с твоего фильма. Роль я вытащу, там есть за что зацепиться. Лишь бы режиссер не мешал. Да и ты тоже… Ты еще поздравления получать будешь.

— Ну что ж, скажу спасибо, — сценарист слегка скривился.

— Скажешь, куда денешься, — усмехнулся актер. — Я наизнанку вывернусь, надорвусь, но сделаю твоего Николая, моего Николая, таким, каким вижу… Критики тебя с Шекспиром сравнивать будут.

— С Шекспиром? — Виктор с подчеркнутым изумлением поднял брови. — Ты стал драматургию измерять Шекспиром?

Он не забыл, как не раз встречал в институтских коридорах хмурого Сашу, который в третий или четвертый заход намеревался сдавать зачет по Шекспиру.

— А почему бы и нет? — Лукьянин сдавленно, счастливо засмеялся. — Вот, вожу с собой.

Он достал из бокового кармана пиджака тоненькую книжечку, на желтом переплете которой игривой вязью чернело: «Трагедии». Виктор равнодушно полистал тонкие, почти прозрачные страницы.

— И что ты мечтаешь сыграть? — спросил без интереса. — Гамлета?

— Ни за что, — замотал головой Лукьянин. — Рефлексия, колебания, комплексы. Не смогу… Король Лир! Отелло! Ричард Третий!

— Зачем же ты из Старого Театра ушел? — Божко, посматривая через стекло на улицу, сунул Александру книгу. — Там классику любят. И ты в фаворе был.

После дипломного спектакля мастер курса пригласил Сашу в труппу Старого Театра — там хотели поставить «Тихий Дон». В театре к Лукьянину, как к будущему премьеру, отнеслись почтительно, с уважением — еще бы, сразу после института и главная роль — да где! — но потом с постановкой что-то не получилось, ее отложили, а вскоре от «Тихого Дона» и вовсе отказались, и Саша затерялся среди статистов.

— Надо было остаться, — продолжал Виктор. — Все-таки фирма: Старый, бывший императорский, Театр!

— Мне не фирма, — разозлился Лукьянин, — мне роль нужна, как ты не поймешь?! Я актер, я играть должен — это моя работа, моя жизнь. А в Старом, кроме: «Кушать подано», ни черта не делал. Роль мне нужна, роль!.. «Коня, полцарства за коня»! — вдруг с отчаянием и яростью рыкнул он. Русый казачий чуб его упал на лоб, прикрыл правый глаз, а левый — злобный, волчий — с такой затравленностью, болью и ненавистью глянул на Виктора, что тому стало зябко.

— М-да, — поежился он. — Темперамент у тебя прямо какой-то разбойничий. Конечно, тебе в моей «Трудной любви Николая Веткина» тесновато.

— Ничего, развернемся, — Лукьянин с силой стукнул кулаком по сиденью. — Я год был в простое. Ни одного слова, ни единого выхода. Злости и желания работать скопилось на десятерых, поэтому играть буду как зверь. — Он задумался, всматриваясь перед собой. Вздохнул: — Жалко только, что годы уходят, лучшие годы. А я еще ничего не успел сделать…

Божко глянул через плечо водителя на счетчик. Виктору всегда, когда люди начинали сожалеть об ушедшем времени, становилось скучно. Человек, который вздыхал, что ничего не успел в жизни, признавался, что он неудачник, а неудачников, как людей слабых, не умеющих утвердиться, пропустивших свой шанс, Божко не любил и не жалел.