— Как деньги не нужны? — лицо Матвея Захаровича было скучным, но глаза поблескивали раздраженно. — Деньги всякому нужны. Но на первом месте — дело. Взялся робить, так уж не срамись. А деньги, — поморщился, подыскивая слово, — они вроде как оценка труда. Хорошо поработал — хорошо получи…

— Ладно. Хватит, — Максим несильно хлопнул ладонью по колену. Зло посмотрел в глаза старику. — Как я буду работать, Николай увидит и вам доложит. Мне, между прочим, тоже небезразлично, что обо мне люди скажут. Филоном, сачком никогда не был.

— Мы вот после войны как тут робили? — Матвей Захарович лениво покосился на рассерженного Максима и опять медленно отвел глаза. — Лопата да пуп — вот и вся механизация. — Он вздохнул. — Ни электровозов, ни погрузчиков, ни другой какой едреной матери. Кто послабей, те вагонетки к стволу толкали. Сейчас и специальности-то такой нету: каталь… А бурили, елки-палки, — он мелко засмеялся, закашлялся. — Руку в упор не видишь. Пыль, грохот. Силикоз ловили как миленькие.

Максим вопросительно глянул на Николая.

— Болезнь такая, — торопливо пояснил тот. — Каменная пыль в легких оседает. Вроде как цементирует их.

— А как же вы? — жесткое выражение на лице Максима сменилось страхом и растерянностью.

— Чего я? — Матвей Захарович откусил от бутерброда, тщательно разжевал. — И я поймал…

Максим поглядел с жалостью на отца и сына Бахтиных.

— И после этого вы распинаетесь в любви к шахте?

— Кто распинается? Может, я своему Славке маленький, игрушечный копер подарю и каждый день буду твердить сыну: «Бяка! Нельзя!», чтобы с детства ему охоту к шахте отбить. А если не поможет, полезет Славка под землю — пускай работает. Его дело. Пусть кем хочет работает, лишь бы шаромыгой не стал.

— Верно, Колька, — оживился отец, отер торопливо ладонью рот. — Вот я в армии за границей служил, в Германии. На курорты, в санатории ездил, в деревне часто бываю. Повидал, стало быть, кое-чего, а завсегда назад, в шахту, возвращался…

— Привычка, — отмахнулся Максим.

— Привычка, — подумав, согласился Матвей Захарович. — А еще и радость. Умел я робить. Дело свое знал. Уважали меня. Да и не это даже, — он скривился, поскреб щеку, подбирая слова. — Вот! Хорошо я робил, и радостно было, что ладно у меня получалось. Понял? Знал я свою специальность, на месте был. Не зря хлеб жру, значит. Живу не зря.

— Точно, батя, точно! — рявкнул Николай. Подался к Максиму, зачастил ему прямо в лицо, обдавая дыханием. Глаза стали шальные, радостные: — Отец в жилу попал. Был бы тут завод, я бы сталеваром или прокатчиком стал. И работал бы — будь здоров! А здесь шахты, и в них тоже работать надо. И я работаю… Шахту не люблю, врать не буду, но то, что хорошо работаю, люблю! — Решительно помотал перед носом Максима пальцем. — То, что вкалываю без финтов и людям в глаза смотреть не стыдно — люблю. То, что профессию свою до тонкостей знаю, — люблю!

— Может, вы и правы, — согласился Максим лениво. — Только, по-моему, это коровьи рассуждения. Раз кому-то, дескать, надо давать молоко, то почему бы, значит, не мне этим делом заняться. Мне? — он, изобразив величайшее недоумение, ткнул себе в грудь большим пальцем. — А может, я не корова? Может, я скакун?..

— Не скакун ты, а летун, — перебил старик Бахтин, разглядывая без интереса Максима.

— Нет, подожди-и-ите, подождите, — губы у Максима задергались, лицо побелело. — Я вас слушал, послушайте и вы меня. Я, может, сто профессий перепробовал, пока нашел свою. Понимаете: свою! — Он с жадностью заглянул в глаза Матвею Захаровичу, потом его сыну. — Я мог выбирать, сравнивать, а ты? — ткнул указательным пальцем в грудь Николая. — Приковал сам себя к тачке и рад — пользу приношу! А может, ты родился печником, стеклодувом, балалаечником. Или поэтом! Что же ты ассенизатором не стал? Тоже ведь кому-то работать надо.

— Ассенизаторы, между прочим, все шофера. Тебе это ближе, — посмеиваясь, заметил Николай и посерьезнел. — Насчет поэта там или на балалайке — разговор особый. Талант нужен. У меня талантов никаких нема. Поэтому мое назначение просто работать. И работать без булды.

— Ну и работай, — огрызнулся Максим. — Ну и что, что? Спустился в шахту, вылез. Опять спустился — вылез. Глядь, оказывается, в последний раз. Общественность собралась на заслуженный отдых отправлять: самовар в подарок приготовили, лютиков-цветочков охапку приволокли, пионеры по бумажке многая лета прочитали. В школу заманили: «Расскажите, дядя Коля, про свою жизнь. За образец взять хотим». Дядя Коля сияет. Рот раскрыл: «А… а…» А вспомнить-то и нечего. Жизнь прошла, единственная, неповторимая — не будет ведь другой-то, понял?! — а вспомнить нечего…

— Ну, а тебе что вспоминается? — спросил, сдерживаясь и стараясь говорить спокойно, Николай. — Ты-то небось много чего повидал.

— Мне? — Максим раздул ноздри, расправил плечи, но увидел колючие маленькие глазки бригадира, его отвердевшее, без намека на улыбку, лицо и засмеялся добродушно. Потрепал Николая по колену. — Сейчас мне вспоминается пани Сокольская. Как ты думаешь, придет она?

— Придет, — Николай осторожно убрал с колена его руку. — А тебе что?

— Да не злись ты, — взмолился Максим. — Давай без обид. Ты ведь сам разговор затеял… — Николай лицом не подобрел, взглядом не потеплел. Максим отвел глаза. — Эта Сокольская похожа внешне на мою королеву Марго. Только попроще. Вот и вспомнилось.

— Придет, — Николай потянулся за папиросами отца. Задумчиво размял одну. — Что она, что Шахов, если пообещают, расшибутся, но сделают. Еще по школе знаю это. Придет! — заверил твердо.

— Это кто придет, о ком речь? Обо мне? — Мария, появившись в двери, уперлась руками в косяки. — Та-ак, устроились, теплая компания?..

Старик Бахтин торопливо встал, пригладил волосы.

— Ну, я пошел, — и нырнул под руку женщины.

Мария пропустила его и снова заслонила дверь.

Николай тоже встал, заулыбался виновато и глупо.

— Мы вот… на свежем воздухе. Чтоб, значит, не мешать, — он, как и отец, пригладил волосы, переступил с ноги на ногу.

— Выгнала тебя, выходит, жена из дому, выселила? — насмешливо спросила Мария. — Мы еще поговорим с тобой о свежем воздухе… — И грозно потребовала: — Так кто это еще к вам прийти должен, кого ждете?

— Да Сокольская, понимаешь, приехала. Помнишь ее?

— Сокольская? Наташка? — Мария насупилась. — Пускай приходит, встречу!

— Ты что?! — Николай переполошился и откровенно испугался. — Чего надумала?.. Сколь уж лет прошло после школы, а ты! Вот дурная!

— Ничего, посмотрим, кто дурной, — вид у женщины был решительный.

Максим понял, что пора вмешаться. Встал. Затянул потуже галстук.

— Это я ее пригласил, — сказал виновато. Опустил покаянно голову. — Я не знал, что нельзя. Придется перед Наташей извиниться.

Мария недоверчиво смотрела на него…

А во двор уже вваливались люди — молодые и пожилые — заполняли его. Все в праздничных костюмах, все, как один, в белых рубашках.

— Ну, где тут кормящий отец? Чего он от честных людей прячется?

И, осторожненько отодвинув-оттеснив Марию от мужа, окружили Николая.

— Здорово, бригадир!.. Как самочувствие, молодой папаша?..

— Привет, бракодел!..

— Дурак, у него же сын. Сам ты бракодел… Поздравляю, Никола!

Уже около часа шло совещание в кабинете директора рудника. Плавали клочья табачного дыма, было душно, и участники сидели полусонные, осоловевшие. Все, кроме Сокольского. Главный геолог выглядел бодро, почти весело. Он внимательно и, казалось, даже с удовольствием выслушал сообщение начальника Южной шахты о том, что вопреки прогнозам геологической службы — тут начальник шахты виновато посмотрел на Василия Ефимовича — подсечь рудное тело из южного квершлага не удалось; понимающе кивал, когда начальник обогатительной фабрики, заикаясь от волнения, доложил: содержание металла в руде уменьшилось, и если так дальше пойдет, то…