— У вашего багра неудобная рукоятка, фрау Симсон.
— Верно. Старая вчера сломалась. Надо будет заставить Вильма Хольтена выточить другую, получше!
— Скоро можно будет поздравить вас с помолвкой дочери, так ведь, матушка Симсон?
Нет, уж лучше повременить, у ее дочери Фриды характерец такой, что поздравить можно будет разве что после первого ребенка. Строптивая девка эта Фрида! Ну да надо надеяться, что с Вильмом Хольтеном у них дело сладится. Аккуратный парнишка, услужливый.
Но почему же все-таки у молодого лесничего такой тревожный взгляд? Он встревожен из-за жены. Ей что-то неможется последнее время, по утрам ее тошнит, и она стремительно выбегает из спальни. Слыша, как она стонет во дворе, лесничий вскакивает и в ночных туфлях бежит за нею.
— Опять тебя рвет?
— Нет, да, уже прошло.
С недавнего времени лесничихе претит запах парного молока. Лесничий вынужден сам доить корову. Молоко он в обед раздает женской бригаде.
Может быть, это последствия того, что ее лягнула коза? Штамм беспокоится и хочет свезти жену к врачу, но она противится.
— Что ты сказала?
— Это все пустяки. — Такая же история была у нее в двенадцать лет. В ту пору она не могла есть селедки. Что же оказалось? Червяки, глисты завелись в ее девическом чреве.
У лесничего Штамма не становится легче на душе. Это же должен быть невесть какой огромный глист, если он так подтачивает здоровье его жены.
Заботливый муж принес из аптеки таблетки от глистов. Лесничиха погрызла их, и к вечеру ей полегчало.
Молодой лесничий пытается развлечь жену и берет ее с собою в лес. Он показывает ей целую колонию цапель, а также гнездо орлана-белохвоста. Конечно, это здорово — крылатая зверюга, но лесничиха больше интересуется породами деревьев и древесиной.
— Это береза, я знаю, а вот там что такое?
— Лиственница. — Лесничий рад преподать жене урок ботаники.
В следующий раз его чернявая супруга проявляет незаурядный интерес к штабелям лесоматериалов.
— Это крепежный лес, я знаю, а вон там что такое?
— Крупномерный лесоматериал.
— А что из него производят?
— То есть?
— Кто этот крупномерный лес получает?
— Его отправляют на лесопильни. — Лесничий счастлив, что может ответить на вопросы жены.
Лесничиха сегодня полна женственной прелести, как в былые времена. Сорвав листочек белой акации, она гадает: любит, не любит, плюнет, поцелует…
Еще она хочет знать, куда будет отправлен тот штабель крупномерного лесоматериала, перед которым они стоят.
— На майбергскую лесопильню, кошечка моя!
— Весь этот крупномерный лес пойдет в Майберг? — Как она прелестно умеет удивляться. — А господин Рамш, выходит, ничего не получит для своей лесопильни?
Теперь уже удивляется лесничий. Его нежные взгляды приобретают иную окраску. Он ведь в лесу, а не дома под красновато-розовым абажуром. Фрау Штамм пугается. Довольно щебетать о деревьях и пиломатериалах! Лесничий поворачивается и идет к дому.
Фрау Штамм нелегко поспевать за мужем. Она пробует смягчить его доброе сердце, останавливается, снимает туфлю, трет себе ногу и стонет. Не берет! В эти минуты у лесничего сердце — твердая древесина. Скальный дуб!
Лесничий выгоняет корову из хлева и идет с нею в деревню. Там он привязывает рогатую беднягу под окном Рамшева кабинета. Вот ваша корова!
Рамш удивлен до крайности.
— Что, она молока не дает или у нее обнаружились какие-нибудь дефекты?
— Она опасна. — Больше Штамм на эту тему распространяться не желает. Хватит с него коровьих дел.
Но пятерку его коз успели прирезать.
— What a pity![61]
— Pity или не pity, а вон она стоит, ваша корова!
Рамш быстро прикидывает в уме: пять коз по семьдесят марок за штуку составляет триста пятьдесят. Он протягивает лесничему деньги. Тот мешкает. Но в конце концов он ведь не шествует по пути, усыпанному розами и лилиями; за здорово живешь привязывать к коровьему хвосту стомарковую бумажку, посланную Рамшу, нет, на это он не согласен.
Рамшу ста марок никто не передавал.
— So sorry![62] — Но поскольку порядочный человек это утверждает, значит, все дело в забывчивости Мампе Горемыки.
— Вот еще сто марок, please! Быть внимательным — моя обязанность.
Лесничий сует деньги в карман и уходит, не простившись.
Если у Мампе Горемыки достаточно денег, он пьет четыре дня подряд и с помощью водянисто-прозрачной водки окрашивает себя самого и весь мир в ярко-розовый цвет. Но на пятый день, когда голова его, кажется, вся утыкана осколками стекла и даже волосы болят, он хватает себя за ворот, трясет что есть силы и корит:
— Шливин, Шливин, чем же ты кончишь?
Из деревенских жителей те, что помоложе, не очень-то верят, что Мампе Горемыка в свое время звался Шливином и был искусным портным. Те, что постарше, вспоминают с содроганием, как управляющий баронским имением соблазнил молодую жену портного и довел ее до смерти. Шливин, ожидавший от этой женщины первого своего ребенка, после ее смерти озлобился не на тех, кто способствовал ее гибели, а на весь мир; отныне он только и делал, что просветлял водкой свои мрачные думы. Со временем боль притупилась, взгляд стал не таким угрюмым, но благоприобретенные привычки налипли на него, как репей на платье нищего. Шливин пропил свою портновскую мастерскую и начал время от времени ходить на заработки, но рабочим считался ненадежным. Свои, деревенские, не страдавшие от его горя так долго, как он, придумали для него насмешливую кличку и всячески его дразнили.
Исключением был только старый хозяин лесопильни Рамш. Шливину разрешалось приходить к нему поплакаться. Хозяин в полуха, но слушал его. На то имелись свои причины: даже суровому старому дельцу, с душою, покрывшейся коростой, — а таков был старик Рамш, — время от времени нужен человек, с которым можно вместе посетовать на судьбу.
Сначала хозяин выслушивал горькие жалобы Мампе Горемыки и устраивал ему головомойку. Случалось, что он при этом не выпускал из рук телефонной трубки. Пусть барышня из почтового отделения тоже слышит его отповедь и мотает себе на ус.
— Ну что ты несешь? Конец тебе приходит? Ни одному человеку не приходит конец, покуда господь бог не осудил его. Несчастный ты пропойца, забулдыга проклятый, тебе бы только надрызгаться, выпивоха эдакий, пивная бочка! У тебя душа в спирте утонула, скоро водка из ушей потечет! На Страшном суде господь тебя подожжет, как факел. Ну что ты сюда приходишь плакаться? Марш на кухню! Нажрись и иди лес валить!
Старый хозяин ничего не делал понапрасну, зазря он даже не бранился. Каждое его бранное слово стоило пфенниг, а то и больше. Чем длиннее была назидательная речь, тем меньше становилось жалованье, которое Рамш выплачивал Мампе Горемыке. Но тот все равно считал, что теперь он спасен, был благодарен за еду, которую старая брюзга-кухарка ставила для него на лежанку, каялся и на следующий вечер в свою очередь выслушивал жалобы старика Рамша.
В старом хозяине сидела изнурительная болезнь. Он подцепил ее во время увеселительной поездки в Берлин. Но никто, сохрани боже, не должен был знать о ней, и прежде всего фрау Рамш, хоть она и жила с ним под одним кровом. Да, старик Рамш очень страдал от нарывов, выскакивающих то тут, то там.
— Вам бы попробовать мазать их пережженной еловой смолой, — посоветовал Мампе.
Нет, старый лесопильщик мазал свои гнойники зельем, полученным от матушки Себулы. Теперь он вознамерился лечить их настойкой асафетиды и, чтобы не возбуждать подозрений, послал Мампе к аптекарю за этим снадобьем.
Так вот и дружили Мампе и старый хозяин. Но даже асафетида не спасла старика Рамша. Он скончался от «продолжительной и тяжелой болезни».
Свою привязанность к старику Мампе Горемыка попытался перенести на его сына Юлиана, нынешнего лесопильщика. Юлиан унаследовал Мампе, ни от чего не отказчика, но не слишком охочего до работы, заодно со всем прочим, числившимся в инвентарном списке.