У входа в видеосалон торчали несколько подростков, время от времени изображавших что‑то из арсенала китайских боксеров — всех этих Джеки Ченов, Брюсов Ли. Вернее, им казалось, что они это изображают. По–моему, выглядело все коряво и смешно.

Я брел по знакомым с детства тротуарам — мимо того самого Завода технического углерода, мимо магазина, в котором продавали вкусное пиво "Бархатное"… Город был узнаваемым, родным и при этом совершенно чужим. Я остановился под светофором, и, пока горел красный, принялся разглядывать улицу, украсившуюся несколькими новыми вывесками и киосками.

— Сергей? — женский голос с нотками сомнения окликнул меня на перекрестке. — Фролов?

Я оглянулся — на середине пешеходного перехода стояла Нюрка Стрельцова. Похожая на ту, что я помнил и не похожая одновременно. Ее стрижка стала короче и кончики светлого каре выглядывали из‑под кокетливой шапочки из меха неведомого зверя, на лице появилась косметика, а на плечах устроилось импортное пальто в крупную зеленую клетку — отечественный Легпром удавился бы, но такой "попугайской" расцветки в продажу не допустил бы никогда. Да и сама прежняя Нюрка предпочла бы что‑нибудь попроще.

— Привет, Ань. А я вот… приехал.

Она быстрым шагом вернулась на мою сторону дороги:

— Ты откуда?

Она действительно сильно изменилась — в ней ничего не осталось от той комсомолки–активистки, какую я знал прежде. Только лишь тот же тонкий нос, навечно удивленные чем‑то глаза, да круглые щеки.

— Из Монголии. Помогал братскому народу строить горно–обогатительный комбинат. Вернулся вот.

— А я смотрю: ты это или не ты? Пока красный горел — все присматривалась, а ты головой по сторонам вертишь, никак не понять. Только когда близко подошла — поняла, что это ты, Фролов.

— Ты всегда была глазастая, Ань.

— Пошли в кооперативное кафе? "Серебряный рог", а? Здесь недалеко, полквартала. Посидим, кофе выпьем, расскажешь, где был, что видел?

Я внимательно посмотрел на нее, и кажется, ей на самом деле было это интересно. Времени у меня было навалом и можно было часок–другой потратить на воспоминания.

— Веди меня, я все забыл уже. Четыре года прошло. Не узнаю города.

Она подхватила меня под руку и повела в обещанную кофейню. Оказавшуюся отремонтированной столовкой N6, в которой раньше кормили неплохим борщом. А теперь варили отвратный кофе из пережженных зерен — совсем не в Starbuсks закупался хозяин заведения. Но Нюрка была рада и мерзкому пойлу и стограммовой порции фруктового мороженного.

— Как вы тут живете? — успел я спросить, пока она не обрушила на меня свое любопытство.

— У–у-у! У нас такие здесь дела! Помнишь Леньку из комитета комсомола? Он кооператив открыл: джинсы варит, значки всякие с музыкантами или актерами делает! Капиталистом заделался. А этот, болтун Сашка Дынькин, у вас в группе учился — помнишь?

— Конечно, Ань.

— Дынькин теперь в горкоме комсомола сидит. Замуж меня звал, между прочим.

— А ты что? Все меня ждешь? — я улыбнулся.

— Дурак ты, Фролов, — ответила она уже знакомой фразой. — Даже монголы тебя ничему не научили!

— Отчего же? Я на лошади скачу теперь как Чапаев (и это было почти правдой — Сэмюэль Батт предоставил мне тысячу возможностей научиться сидеть в седле). Могу по засохшим какашкам определить численность овец в отаре (а это откровенная ложь). Еще научился тушканчиков жарить и бить уток стрелой в глаз. Правда, нужно чтобы утка его пошире открыла, а то промахнуться могу.

— Точно — дурак, — настаивала на своем диагнозе Стрельцова, но при этом счастливо улыбалась и облизывала ложку с мороженым.

— Сама ты дура, Анька, — я никак не мог остаться в долгу.

— Ну и пусть, — непонятно ответила Нюрка. — А Хорошавин с вашей кафедры умер. Представляешь, сидел на крыльце летом, курил, встал, выбросил сигарету и умер. Инфаркт. Сорок три года. Жена осталась и две дочери. Старшая тоже у нас училась на три года младше.

Хороший был дядька Хорошавин. Лекции читал живо, увлекательно.

— Колька Ипатьев в Чернобыль поехал по разнарядке с завода, на три месяца — сыпала подробностями местной жизни Стрельцова. — У нас на работе шепчутся, что теперь у него детей не будет совсем. Вот скажи — зачем ему эти деньги?

— Лечиться будет. Остатки в детский дом отдаст.

— Ипатьев‑то? Нет, не отдаст, — покачала своей красиво стриженой головкой Анька. — Он же жадный как куркуль.

— Да и бог с ним. Ты сама‑то как?

Анька задумалась ненадолго, видимо размышляла о степени откровенности своего рассказа. Ложечка, которой она ковырялась в тарелке, противно скрипела.

— Осенью того года, когда вы с Майцевым уехали в свою Монголию, у меня умерла мама. Несчастный случай на производстве, — она шмыгнула носом. — Она же на цепном заводе работала. Там какой‑то трос лопнул и ее этим тросом прямо по голове. И каска не помогла. Я осталась одна. Спасибо комитет помог. Закончила институт, по распределению попала в НИИ систем управления. Только приработалась, как объявили хозрасчет. Теперь вот нашу лабораторию сокращать, видимо, будут. Как‑то застыло пока все — ничего не понять.

— Соболезную, я не знал, — я накрыл ее ладонь своею.

— Я уже привыкла, — ответила Нюрка. — Потом Дынькин решил взять надо мной шефство. Обещал звездами засыпать, — она улыбнулась. — Только врал все. Как на горизонте появилась дочка второго секретаря горкома — всю его романтику как ветром сдуло.

Так вот в чем был секрет карьерного роста Сашки Дынькина! А я‑то грешным делом думал, что это он такой полезный для комсомольского дела оказался. Дочка секретаря горкома партии — вот и вся полезность!

— А вы с Захаркой что все это время делали? — перешла в наступление Стрельцова.

— Работали, Ань, работали как проклятые папы Карлы. Карьер видела когда‑нибудь? Самосвалы, шагающие экскаваторы?

— Только на картинках в Гипрошахте.

— А мы его копали. Вот этими руками, — я показал ей свои отнюдь не землекопские ладони без единой мозоли.

— Правда? — Было видно, что поверить мне она не может. Не был я похож на горнопроходчика.

— Нет, неправда, Ань. На самом деле мы занимались разведывательной деятельностью…

— Не хочешь говорить?

— Не хочу. Потом как‑нибудь.

Она замолчала, отвернувшись к окну, за которым неожиданно пошел снег. А я посмотрел на нее внимательнее, скользнув в будущее. И то, что я там увидел, меня удивило.

— Мне сейчас пора, Ань, — сказал я. — Давай завтра встретимся? В кино сходим?

— Давай! — мгновенно отозвалась Стрельцова. — А где?

— Я зайду за тобой часов в пять.

— Ты же не знаешь, где я живу?

— Знаю, Ань, знаю.

Я положил на столик червонец, что раза в два превышало стоимость счета.

— Пока.

— Пока, — отозвалась Нюрка и голос ее был весел.

Пока я бродил по городу, да трепался со Стрельцовой, уже подкрался вечер — пришла пора возвращаться домой и встречать маму.

Но я зря недооценил таланты бабки Вали — мама уже три часа была дома, пытаясь выглянуть во все окна одновременно. Соседка позвонила ей сразу после Марьванны, и, отпросившись на работе, мама понеслась домой.

Мы долго стояли в прихожей, просто обнявшись, не говоря друг другу ни слова, да и к чему слова, если их все равно будет недостаточно?

Потом был чай, домашнее печенье, что она успела напечь, пока я болтал со Стрельцовой, подарки — красивый свитер из альпаки (я сказал, что это монгольская овца) пришелся впору, а маленький кухонный телевизор Sharp вызвал целую бурю восторгов.

У нее все было по старому: работа, партийные собрания, где теперь они искали гласность и правду, дом. А о себе я почти ничего и не рассказал. Отсутствие фотографий объяснил режимностью объекта, а о работе сказал, что наша партия по достоинству оценила мои таланты и теперь я занят в большой государственной программе. Маме этих неуклюжих объяснений было достаточно, чтобы больше вопросов на подобные темы не возникало.