— Исчезновение — помилуйте! — да это же обыденная история. Что, например, приключилось с экипажем “Марии Целесты”? Или с командой “Розали”? Быть может, они оказались подходящими лягушками в недальнем болоте? А что произошло с “Уаратой”? И человек, передумавший в последнюю минуту плыть на “Уарате” — не был ли наделен сверхчувственным восприятием? Или получил неслышное предупреждение, поскольку лягушкой оказался неподходящей? Что делает одного подходящим, а другого — нет? Почему первый ходит всю жизнь, сам того не сознавая, под дамокловым мечом, а второй мог бы невозбранно наслаждаться покоем? Неужели существует неуловимое различие, означающее: этот обречен, а тот останется невредимым?

— Время покажет.

— Время! — презрительно фыркнул Бич. — Быть может, уже миллион лет мы таскаем дьявола на горбу, и только сейчас начинаем понимать, в чем дело. Гомо сапиенс! — человек попираемый! — Он что-то пробормотал и продолжил: — Сегодня утром я изучал один случай, разгадать который не могут вот уже восемьдесят лет. Подробности напечатаны в лондонской “Ивнинг Стандард” за 16 мая 1938 года и в “Дейли Телеграф” — несколькими днями позднее. Судно Англо–Австралийской Линии водоизмещением 5.466 регистровых тонн исчезло в один миг. Современный, надежный корабль, спокойное море. И вдруг — ни корабля, ни тридцати восьми человек экипажа. Испарились посреди Атлантики, в пятидесяти милях от других судов; а незадолго до этого отбили радиограмму, подтверждавшую: все в полном и совершенном порядке. Куда они, спрашивается, подевались? И где сейчас большинство из тех тысяч, которых годами не может обнаружить Бюро Розыска Пропавших Без Вести?

— Спросите что-нибудь полегче. — Грэхем томительно всматривался в сторону скрытого тьмою экрана. Там, на расстоянии нескольких футов, он охраняет их, точно безмолвный часовой, — но способен лишь молниеносно предупредить о вторжении. Обороняться нужно будет самим.

— Я тоже не знаю, признался Бич. — И никто не знает. Единственное, что можно сказать, их захватили силы, присутствие которых мы лишь понемногу начинаем замечать, — силы неведомые, но ни в коем случае не сверхъестественные. А зачем захватили — остается лишь гадать. Люди исчезали с незапамятных времен, исчезают ныне, будут исчезать и впредь. Возвращались единицы — те, кого потом распинали, жгли на кострах, расстреливали серебряными пулями, закапывали, хорошенько посыпав чесноком, — а в новейшие, менее варварские времена, прятали в сумасшедших домах.

— Может быть, — скептически заметил Грэхем. — Всякое бывает.

— Всего месяц назад стратоплан Нью–Йорк — Рио-де–Жанейро скрылся в облаках над Порт–оф–Спейном, что на острове Тринидад, — и пропал. Тысячи глаз наблюдали его, секунда — и никакого следа. А девять месяцев назад точно так же исчез новый лайнер, летевший из Москвы во Владивосток. Тоже никаких сведений. Долгая череда подобных происшествий началась еще на заре аэронавтики.

Припоминаю некоторые.

— Что случилось с Амелией Эрхард и Фредом Нунаном, с лейтенантом Оскаром Омдалом, с Брайсом Голдсборо и миссис Ф. У. Грейсон, с капитаном Теренсом Талли и лейтенантом Джеймсом Меткалфом, с Нангессером и Коули? Возможно, кто-то из них и потерпел крушение, но остальные — ни в коем случае. Их похитили, как похищают уже давно: поодиночке, группами — оптом, так сказать.

— Нужно предупредить человечество, — торжественно изрек Грэхем. — Открыть людям глаза.

— Полагаете, кому-то удастся предупредить, открыть миру глаза — и уцелеть? — язвительно спросил Бич, — Знаете, сколько таких несостоявшихся благодетелей уже сомкнули уста и улеглись в могилу? И скольких еще витоны столь же успешно утихомирят навеки? Чтобы сказать — надо сперва подумать, подумать — значит выдать себя, выдать себя — значит погибнуть, ничего не сказав. Даже здесь, в укромном убежище, бродячий невидимка может нас обнаружить, подслушать и покарать за то, что чересчур много знаем. Это — плата за неумение таиться. Витоны безжалостны, совершенно беспощадны — судите хотя бы по тому, как они взорвали к чертовой матери целый Сильвер Сити, лишь проведав, что нам удалось запечатлеть их на фото.

— И все равно, человечество следует предупредить, — упрямо твердил Грэхем. — Может быть, во многой мудрости многая печаль, но зато знание — сила. Человечество должно знать своих угнетателей, чтобы сбросить иго!

— Прекрасно сказано! — отозвался профессор е насмешкой. — Восхищен силой вашего духа, да только сила духа — еще не все. Вы слишком мало знаете сами! Поймите же, то, что вы предлагаете, — невыполнимо!

— Я для этого сюда и явился, — возразил Грэхем, — побольше понять. И если уйду, не постигнув источника мудрости, вина ляжет исключительно и единственно на вас. Откройте мне все, что можете, все, что известно вам самому, — о большем и просить не стану.

— А потом?

— Всю ответственность и весь риск я беру на себя.

Мрак и тишина. Двое застыли, уставясь в направлении двери, завешенной хранящим экраном: один — сгорая от нетерпения, другой — погрузившись в тоскливые раздумья. Казалось, противоречивые мысли, будто летучие мыши, снуют в тишине, дробимой на равные доли неторопливым тиканьем часов. Судьба всего мира дрожала на весах, чашами которых служили два человеческих разума.

— Идемте, — внезапно произнес Бич. Он зажег свет, открыл дверь в стороне от по–прежнему спокойного экрана и включил лампы в небольшой, но хорошо оборудованной лаборатории, где в образцовом порядке выстроились всевозможные приборы.

Погасив свет в только что покинутой ими комнате, Бич затворил дверь и указал на встроенный в лабораторную стену звонок:

— Если там, за дверью, засветится экран, то возбудится фотоэлемент, и звонок затрещит. И если только это случится, немедленно смешайте свои мысли — или готовьтесь предстать перед Всевышним.

— Понятно.

— Садитесь, — велел Бич. Он протер пальцы эфиром и взял со стола склянку. — Реакция Бьернсена — синергетическая. Вам известно это слово?

— Угу. Мы слабы врозь, могучи вместе…

— Именно! Вы объяснили образно и весьма удачно. Синергетическая реакция порождается совместным действием препаратов, каждый из которых по отдельности не смог бы вызвать ничего подобного. Можете себе представить, что это значит — проверять взаимодействие нескольких составляющих во всевозможных сочетаниях. Требуется астрономическое число экспериментов. Синергетикой будут заниматься еще долгие годы. И на эффект Бьернсена могли не натолкнуться еще лет пятьдесят — если вообще натолкнулись бы. И если бы у самого Бьернсена не достало ума распознать проблеск удачи, все мы… — он замолчал и, склоняя склянку над мензуркой, принялся тщательно отсчитывать капли.

— Что вы делаете? — полюбопытствовал наблюдавший Грэхем.

— Собираюсь обработать вас по формуле Бьернсена. Не пугайтесь: на несколько минут вы лишитесь зрения — покуда палочки и колбочки на глазном дне перестроятся. А пока они перестраиваются, я подробно расскажу обо всем, что знаю сам.

— Воздействие препарата будет временным или постоянным?

— Оно кажется постоянным, однако я поостерегся бы говорить наверняка. Никто еще не прожил достаточно долго, чтобы делать окончательные выводы.

Поставив склянку, он приблизился к Грэхему с пузырьком иода в одной руке и клочком ваты — в другой,

— Ну–с, начнем. Слушайте внимательно и запоминайте все, что я вам расскажу. Как знать, может быть, повторять уже не доведется…

Сам того не ведая, профессор Бич оказался пророком.

Бледные изодранные облака проносились по диску заходящей луны. Густая, почти осязаемая тьма окутывала долину. Ночной мрак надежно укрывал затаившееся в ее глубине приземистое строение, — спрятал и неясную тень, которая выскользнула из бронированной двери, метнулась под полог шумящих сосен.

Тень опять возникла на мгновение у обшарпанного указателя, облитого тускнеющим лунным светом, превратилась на мгновение в силуэт мужчины, потом растаяла, слилась с темными деревьями. По тропе прокатился камешек, захрустела ветка — и остался только шелест неугомонной листвы да стон ветвей, колеблемых ночным ветром.