А уж почет-то мне там у него на пункте — ей-Богу, что вдовствующей императрице какой! Один того несет, другой того гребет. Колька-то мой с начальником отряда хорош, одноклассники, оба из реалки из четвертого класса вышли: Колька — в контору, а тот просто загулял. Товарищи, значит. А вот перемена-то эта сделалась, со дна всплыл, пузырек вверх пошел. И Кольку моего к себе вытребовал. Сахару-то! Сала-то! Яиц! В молоке — только что не купаются! Четвертый раз езжу» (…)

С утра — на разбой. — «Ты, жена, сиди дома, вари кашу, а я к ней маслица привезу!..» — Как в сказке. — Часа в четыре сходятся. У наших Капланов нечто вроде столовой. (Хозяйка: «И им удобно, и нам с Иосей полезно». «Продукты» — вольные, обеды— платные».) Вина что-то не заметно. Сало, золото, сукно, сукно, золото, сало. Приходят усталые: красные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской сала и масла лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа — дележ: впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте.) Купцы, попы, деревенские кулаки… У того — столько-то холста… У того — кадушка топленого… У того — царскими тысячу… А иной раз — просто петуха…

Рузман (семьянин) добродушен. Обнаруживая какой-нибудь запретный (запрятанный) плод, вроде куля муки, сам первый сочувствует:

— Ай-ай-ай! И семейство большое! Нельзя же, в самом деле, семь собственных детей, жену, бабушку и дедушку одним чистым воздухом питать!

Есть в нем и ценитель: так, хитро скрытное и долго сопротивляющееся вызывает в нем любование.

— Такой плут этот Микишкин, такой плут! Ему бы только ликвидацией банков заведывать! И куда он это, вы думаете, он свои николаевские забальзамировал?!

Полегонечку (восьмой день!) вхожу, вживаюсь, уже делю (лирически!) триумфы и беды, уже хозяйка, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, — мне: «Что же это наш Иося нам изменяет?»

Я по самой середине сказки, mitten drinnen. Разбойник, разбойникова жена — и я, разбойниковой жены — служанка. Конечно, может статься — выхвачу топор… А скорей всего, благополучно растряся свои 18 фунтов пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою борисоглебскую кухню — и тут же — без отдышки — выдышусь стихом!

Зовут на реквизицию (так герцоги, в былые времена, приглашали на охоту)!

— Бросьте вы свои спички!.. (Сколько у вас осталось коробочек? Как — целых три даром отдали? Ах, ах, ах, какая непрактичная!) Едемте с нами, без спичек целый вагон муки привезете. Вам своими руками ничего делать не придется, — даю вам честное слово коммуниста: даже самым маленьким пальчиком не пошевельнете!

И хозяйка, ревниво (не ко мне, конечно, а к мыслимым «продуктам»):

— Ах, Иося, разве это возможно! Кто же мне завтра посуду будет мыть, когда я на базар пойду за дрожжами!

(Единственный в этой семье покупной «продукт»)».

Это свидетельство — на века.

Хорошо было перечесть его тем, кто в грядущие времена соберется осчастливливать людей социальными переворотами: хороши они только для разбойников и убийц.

4

Кронштадтские матросы, солдаты и рабочие своими глазами увидали те преступления, которые творили большевики.

Их деяния потрясали цинизмом и жестокостью.

Даже сам Владимир Ильич Ленин признавал: «Это изнеможение, это состояние — близкое к полной невозможности работать». Можно уточнить: полной невозможности жить.

В январе — феврале 1921 года голодал не только город (как и в предыдущие два-три года), но и ограбленная деревня. Крестьянин, видя, что у него отнимается все на корню — и у середняка, и у бедняка, — перестал сажать и собирать (по крайней мере, посевные и обрабатываемые площади резко сократились). Вопреки заверениям Троцкого, остановился транспорт. Ужас перед надвигающейся голодной смертью стал причиной массовых забастовок.

Петроград не был исключением.

Местный губернский комитет с третьего января двадцать первого года еще более ограничил норму выдачи хлебных пайков, так, к примеру, на домохозяйку, имеющую не менее трех детей, выдавалось четыреста граммов — по сто граммов на рот.

Через две с половиной недели последовало еще одно сокращение пайков.

11 февраля прекратилась подача электроэнергии. Петроградский Совет принял решение оставить безработными много тысяч рабочих и служащих — закрыть 93 предприятия. Тысячи людей обрекались на голод.

24 февраля вышли на улицу труженики Балтийского, Трубочного и других заводов. Тут же был введен комендантский час, запрещены митинги и манифестации, спустя несколько дней ввели и военное положение.

Против рабочих были брошены части красных курсантов.

25 февраля ЧК произвел массовые аресты.

26 февраля представитель Кронштадтского Совета Гаевский выступил перед петроградскими властями в защиту бастующих рабочих.

И это не случайно: Кронштадт, расположенный всего в 29 верстах от бывшей столицы, пристально наблюдал за тем, что в ней происходит.

Большая часть балтийского флота зимовала на Неве. Два новых линкора — «Севастополь» и «Петропавловск», минный заградитель «Нарва», тральщик «Ловать», приготовленный к консервации линкор «Андрей Первозванный» и вспомогательные суда стояли в Кронштадте. Сила воистину грозная!

Кубрики зимовавших кораблей были наполнены отличными матросами и офицерами, хлебнувшими из горькой чаши первой мировой. Численность экипажа к дню восстания составляла 26 887 человек, из них 1455 —командный состав. Шумная, озлобленная толпа собралась 28 февраля на «Петропавловске».

— Долой большевиков! — неслось из толпы. — Да здравствуют Советы! Но без партий…

Много читавший, много видевший, старший писарь линкора, служивший на флоте с четырнадцатого года, уроженец Полтавщины Степан Максимович Петриченко поднялся на башню пушки. Поправив очки, напрягая на ветру осипший голос, громко стал читать резолюцию собрания:

— Требуем организовать немедленные перевыборы в Советы — тайным голосованием, предоставление права крестьянам распоряжаться землей так, как это им желательно. Требуем свободы слова не только для большевиков, но и для всех социалистических партий, деятельность которых не утеснять. Требуем свободы торговли, разрешения кустарного производства, а особенно, настаиваем на отмене политотделов и коммунистических боевых отрядов…

— Амнистию требуем! — ревела толпа.

— И еще требуем политическую амнистию! — подхватил Петриченко.

— Правильно, требуем и стоим на своем! — раздались голоса митингующих. — Мы за Ленина кровь проливали, а он теперь нам дыхнуть не дает! Долой большевиков!

— Советы без большевиков! — кричали из толпы. — Долой компартию! Да здравствуют Советы!

Здесь следует кое-что пояснить. Может показаться, что власть партийной верхушки, власть ЦК коммунистов и Советская класть — это одно и то же. Правительственный аппарат создан большевиками или управлялся и состоял из членов этой партии.

Но если вдуматься, то отношение простых людей к Советской власти совсем иное. Остро ненавидя партийные бюрократические верхи, в Советской власти на местах, в социальных низах ее видели в ней всегда — и в первые годы после Октября тоже! — защитницу и помощницу. Советы и находившиеся в их подчинении профсоюзы обеспечивали работяг разными и вполне осязаемыми благами: от практически бесплатных путевок в дома отдыха и санатории до жилья и оплаты больничных листов. Все сколько-нибудь заметные социальные завоевания революции (а они были все-таки, отрицать их нельзя) связывались именно с Советской властью, но никогда — с партией. (Знак равенства между ними поставили позже — лишь в тридцатые годы.)

Матросы Кронштадта уже в феврале двадцать первого отлично разобрались в ситуации, сложившейся в стране. Если прежде царя считали помазанником Божьим, человеком, предопределенным самой судьбой править народом, то Ленин, Троцкий, Зиновьев— по понятиям этого народа — были допущены к власти лишь для того, чтобы благоустраивать судьбу простых трудящихся.