Но будущая «совесть эпохи» уже готовит себя к тотальному вранью. Она якобы вооружает рабочих в целях самозащиты. Ведь по Петрограду ходят слухи, что Временное правительство планирует сдать Петроград немцам. Правительству приходится давать официальное опровержение этой инсинуации. Убегать из города никто никогда не собирается. Большевики уличены общественностью в распространении клеветы на правительство. Нет сомнения и в том, что слух о своем возможном выступлении они распространили по городу умышленно, чтобы усилить хаос и панику. На большее у них силенок не хватит. Большевизм пока в общественном сознании ассоциируется с анархией. На это политическое течение газеты поглядывают с удивлением и с усиливающимся чувством страха и пренебрежения: как можно совмещать интересы карманников и трудового народа? Ибо вслед за слухами о большевистском выступлении появляются достоверные сведения о прибытии в Петроград целых воровских шаек, чующих наживу. Темные личности уже переполняют чайные и притоны. Они тоже ждут условного выстрела — сигнала к безнаказанным грабежам. Потом, когда Ленин умрет, воровская тюрьма на Таганке в числе первых соберет деньги на венок защитнику всех обездоленных.

7

Все военные годы Россия жила в режиме строгого алкогольного ограничения. Все склады спиртного надежно охранялись. И до августа семнадцатого года не было случаев разбойного нападения на эти склады.

Но вот, словно по приказу, в местах, где дислоцировались войска, начали громиться винные лавки, склады со спиртом и даже винокуренные заводы.

«Новое время» с тревогой извещало: «В три часа ночи 1 октября три эскадрона Н-ского полка по тревоге были вызваны в Минск и оттуда отправлены в Смоленск и во Ржев. Причины тревоги — разгром солдатами пехотных частей винокуренных заводов и складов спирта. Эскадрон прибыл во Ржев 3 октября.

В городе раздаются выстрелы и пахнет спиртом. Всюду валяются разбитые бутылки разных величин. Первый усмирительный отряд, прибывший перед нашими драгунами, не выдержал искуса и перепился. Держались сначала только офицеры, но пьяные солдаты заставляли их пить под угрозой, что иначе всех перережут. Заботило всех, выдержат ли наши драгуны. Приказали

4 октября в шесть часов оцепить полуэскадрону винокуренный завод и склад. Прошли томительные сутки, и наряд с честью исполнил свой долг. К стоящему в наряде полуэскадрону вечером и ночью приходили толпы солдат, требуя водки и угрожая, что «завод будет обложен двумя полками». Во Ржеве предстоит разоружить 8000 перепившихся пехотных солдат».

Пьяное море захлестнуло Россию… В нем утопала главная опора государства — армия. Отовсюду шли известия, что рядовой состав спивается, слабеет дисциплина, авторитет офицеров падает. Старая истина: развали армию — рухнет любое государство.

Сколько же было вылито ведер спирта в глотки солдат и матросов Петроградского гарнизона! Ведь близился штурм Зимнего дворца…

«Много пить — добру не быть!» — это, конечно, так. Но не перехлестнись большевики с немцами — не быть ни этому пьянству, ни разложению армии, ни выстрелу «Авроры»…

* * *

Уже после того, как утвердится новая власть и разгуляется в стране кровавый большевистский пир, пришедший на смену Ленину новый вождь мирового пролетариата — Сталин отправит Троцкого в новое, на этот раз последнее изгнание.

И вот на чужбине, оторванный от жирного российского пирога, Лев Давидович возмутится по поводу обвинений своего бывшего освободителя из узилища — Керенского. Тот, ссылаясь на факты, заявит, что «Ленин и другие большевики являлись агитаторами немецкого правительства, находились в связи с немецким штабом, получали от него денежные суммы и выполняли тайные поручения в целях поражения русской армии и расчленения Русского государства».

Троцкого, впрочем, мало беспокоила репутация уже покойного к тому времени Ленина. Куда больше он боялся за собственное реноме: вечный оптимист, он еще мечтал встать в боевую стойку на политическом ринге России. Нокаут, который нанес ему Сталин, он готов был считать всего лишь нокдауном.

Вот почему Троцкий не желал обличить себя явным обманщиком и вынужденно признался: «Да, деньги получил…»

Как говорят немцы: «Кто платит марки, тот и пьет пиво».

1

Поднимая тучи пыли, гремя расшатанными в осях колесами, по дороге неслась, словно спешила в преисподнюю, телега. Мужик, сидевший в ней на охапке сена, подергивал вожжами и, широко разевая щербатый рот, пьяным голосом орал какую-то песню.

Бунин подхватил за плечи жену, отпрянул на обочину, покачал головой:

— Ты, Вера, думаешь, у него есть какое-то спешное дело, что он сейчас загоняет последнюю лошаденку? Просто напился и теперь куражится. А о том, что околеет кобыла или себе сломает шею, не думает. Ведь у него даже вожжи веревочные — признак деревенской бедности, зато пролетел мимо бар, обдал их пылью — и рад, гуляка хренов. Вот что вино да глупость делают. Жаль только лошадь. Он ее, подлец, на отделку замучает.

Сорвав травинку, Иван Алексеевич задумчиво помял ее в руке, поднес к лицу, глубоко вдохнул свежий запах зелени. Потом удрученно проговорил:

— А чем мы, интеллигенция, лучше этого мужика? Начиная с декабристов мятемся, ищем какой-то неизвестной «свободы», ломаем устоявшееся. А теперь вот воспеваем «гордого сокола» и «буревестника, черной молнии подобного», призываем, поднимаем «больные вопросы», мечтаем о «светозарном будущем», о «свободе», а не делаем единственного нужного на земле дела — толком не работаем, каждый на своем месте. Все ищем каких-то великих дел, каких никогда не бывает. Страшно сказать, но героем мечтаний, чуть не образцом «нового» человека стал бездомный воришка Челкаш. И бесконечные призывы к «свободе»…

Всякая шпана лезет в начальство, претендует на роль «учителей народа». Незадолго до последнего отъезда в Петроград, в начале двадцатых чисел марта, случилось мне быть на Казанском вокзале в Москве. Денек был веселый, солнечный. Я пришел встретить Юлия, возвращавшегося из Рязани.

С удивлением замечаю: повсюду толпы народа, всеобщее оживление. Платформы до отказа забиты. На крыши составов влезли сотни мужчин и дам — смешно вспоминать! Подножки и буфера облепили, как муравьи, висят. Не мальчишки, солидные дамы и мужчины! Даже глазам не верю.

Спрашиваю:

«Что такое? По какому поводу?»

Какой-то рабочий, в картузе и без передних зубов, возмущенно шепелявит:

«Как, господин, вы не знаете? Из ссылки возвращается Катерина Константиновна».

«Какая еще Катерина?»

Тот буркалы выпучил и раздулся от негодования.

«Так вы газет не читаете? Брешко-Брешковская возвращается».

«А вам какая, простите, радость?»

Картуз совсем зашелся:

«Как какая?! Она за народное счастье борется, по тюрьмам и ссылкам за нас, простых людей, страдала! А вы, господин хороший, «какая радость?». Несознательность весьма удивительная».

Грянул духовой оркестр. Играет «Марсельезу». К перрону состав подходит. Открывается дверь спального вагона. В проеме показывается толстая старуха с папиросой в зубах и с белым платочком в руках, в черном драповом пальто с широким бобровым воротником шалью и круглой, почти под казачью папаху, шапке — и тоже из бобра. Под шапкой — платок. Фигура самая карикатурная! Сплюнула папиросу и весело помахала толпе короткой рукой.

Господи, что тут началось. Оркестр гремит, толпа ревет «ура», все толкаются, бабка из вагона выйти робеет — вмиг раздавят!

Потом кое-как успокоились, начались бесконечные приветствия. Кишкин от московского комиссариата приветствует охапкой цветов и восторженной речью, от социалистов-революционеров Минор что-то грассирует, ни черта никто не поймет.

Потом бабку усадили в мягкое кресло, подняли на плечи, едва было не вывалив на рельсы, потащили к автомобилю.

Бабка колышется над толпой и расшвыривает налево-направо гвоздики — «на память».

Тебе, Вера, надо было видеть счастье на физиономиях тех, кому доставался бабкин дар: цветы целовали, на лицах слезы умиления…