Он хотел схватить ее за руку, но она вырвалась:

— Прекрати! Какую чушь ты несешь?

Дмитрий возвышался над ней всем своим большим ростом, тяжело упираясь волосатыми кулаками в край дубового гостиничного стола.

— Ты поедешь со мной? — уже просительно произнес он.

— Нет! — твердо повторила Галина.

— Пока что ты моя жена и ты будешь подчиняться мне.

— Вот еще! Как крепостная крестьянка — барину и благодетелю, должна я отрабатывать постельную барщину? Не выйдет! Ты больше бы о семье беспокоился. Но ты ничего не можешь, ты плывешь как щепка в луже…

Дмитрий нервно двинул кадыком и порывисто произнес:

— Выбирай — я или Бунин?

Галина спокойно и иронически усмехнулась:

— Не бойся, не ты! Лучше — день с Буниным, чем всю жизнь с дураком-мужем.

…Ранним утром Петров из гостиницы уехал. Галина осталась на курорте.

Покинутые любимыми всегда ищут сочувствия. Петров поделился своим горем с поэтессой Ириной Одоевцевой, которая стала близкой свидетельницей продолжения этой истории. Она писала в Москву 30 сентября 1969 года писателю Н.П. Смирнову:

«…Петров носился с мыслью об убийстве Бунина (какая бы это была потеря для литературы!), но пришел в себя и на время покинул Париж.

Вера Николаевна сначала просто сходила с ума и жаловалась всем знакомым на измену Ивана Алексеевича. Но потом И.А. сумел убедить ее, что у него с Галиной только платонические отношения. Она поверила и верила до самой смерти. Вера Николаевна поддерживала с Галиной переписку даже после ее разрыва с Иваном Алексеевичем…»

«6 февраля 1970 года… Продолжаю их «печальную повесть». Уехав из отеля, в котором Галина жила с мужем в Париже, она поселилась в небольшом отеле на улице Пасси, где ее ежедневно, а иногда два раза в день навещал Бунин, живший совсем близко.

Конечно, ни ее разрыва с мужем, ни их встреч скрыть не удалось. Их роман получил широкую огласку. Вера Николаевна не скрывала своего горя и всем о нем рассказывала и жаловалась: «Ян сошел с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!»

Даже у портнихи и у парикмахера она, не считаясь с тем, что ее слышат посторонние, говорила об измене Бунина и о своем отчаянии. Это положение длилось довольно долго — почти год, если я не ошибаюсь.

Но тут произошло чудо — иначе я это назвать не могу: Бунин убедил Веру Николаевну в том, что между ним и Галиной ничего, кроме отношений учителя и ученицы, нет. Вера Николаевна, как это ни кажется невероятным, — поверила. Многие утверждали, что она только притворилась, что поверила. Но я уверена, что действительно поверила. Поверила оттого, что хотела верить.

В результате чего Галина была приглашена поселиться у Бунина и стать «членом их семьи».

* * *

Читатель помнит, что это вселение произошло весной двадцать седьмого года.

Одоевцева действительно неплохо знала сущность этой истории, но и она не сумела понять, какое исключительное место Галина заняла в сердце Бунина, с какой силой повлияла на всю его жизнь.

Теперь же, после того как он обрел мировую славу, так сказочно разбогател, когда он словно вновь стал молодым и жизнь его радовала как никогда прежде, омолодились и его чувства к Гали-не.

Еще в Стокгольме, глядя из окна своих апартаментов на тягучую воду канала, Бунин признался Гале:

— Я ощущаю в себе безмерные силы, я так хочу жить, писать и… любить.

Ее «фиалковые» глаза, казалось, сияли ответным чувством.

3

Далее все случилось смешно и просто, как в дешевом фарсе.

Галина в дороге простудилась и у нее слегка поднялась температура.

— Это все сырой стокгольмский климат, — сетовала Вера Николаевна.

Бунин недолго раздумывал и решил:

— С простудой путешествовать опасно. Дам телеграмму Степуну, он нас в Дрездене встретит. Если улучшения здоровья не случится, то, Галя, придется остаться у него до полного выздоровления.

Галине очень не хотелось задерживаться в дороге, но по привычке к покорности она согласно кивнула головой.

Телеграмма была дана, улучшения не наступило, и Галину вверили попечению старого друга бунинского дома, кстати, когда-то нередко гостившего в Грасе и по-доброму относившегося к Галине.

— Размещу удобно, вылечим быстро! — обещал Степун.

Бунин с нетерпением ожидал Галю в Париже.

Жизнь здесь шла веселая: каждодневные приемы, продолжающиеся чествования, участие в литературных вечерах, ресторанные застолья.

Жил он опять на своей квартире, на улочке, названной именем веселого композитора Жака Оффенбаха. И только два коротеньких письма пришли из Дрездена. Кроме общих фраз, они ничего не содержали.

Прошел после расставания месяц. Бунин стал уставать от бесконечного праздника, ему хотелось засесть за работу — надо было писать пятую книгу «Жизни Арсеньева» — «Лику».

И вдруг пришла телеграмма из Дрездена: «Выезжаю…»

Бунин пришел на вокзал. Моросил мелкий дождь, перемешанный с набухшими неприятными хлопьями снега, на асфальте перрона стояли лужи. Он изрядно промерз, не желая идти в надышанный воздух зала ожидания.

Наконец, низвергаясь всей своей маслянисто-стальной громадой, шипя паром, коротко-тревожно подавая гудки, подкатил поезд. Бунин подхватил ее прямо на ступеньке вагона, легонько, с молодой силой поднял в воздух и прижался к ее пахнувшим душистым мылом волосам.

В Париже делать больше было нечего, и уже через день они покатили в Грас.

* * *

Первые дни после их появления в «Бельведере» все пошло как прежде. Бунин часов по десять просиживал за работой.

Появлялся усталый, но улыбающийся. Передавал Вере Николаевне несколько страничек, содержавших столько поправок, зачеркиваний, добавлений, что та хваталась за голову:

— Ян, я тут ничего не пойму! Куда, скажем, вот эта вставка: «На обрыве над Орликом, в старом саду, осыпанном мелкой апрельской зеленью, серел давно необитаемый дом с полуразвалившимися трубами, в которых уже вили гнезда галки»?

Бунин объяснял — куда.

Вера Николаевна отправлялась к широкому деревянному подоконнику, на котором стояла ее машинка. Перепечатав странички, она свою «продукцию» сдавала Ивану Алексеевичу. Тот правил текст, который теперь уже поступал к «главной машинистке» — Галине.

Перед заходом солнца, верный давней привычке, Бунин шел на прогулку по грасским холмам.

Прежде его почти всегда, кроме тех случаев, когда он хотел побродить в одиночестве, сопровождала Галя.

Теперь у нее почти всегда находилось какое-нибудь неотложное дело — Бунин никогда не настаивал.

Еще во время первой встречи, на вокзале в Париже, Бунина поразили глаза Галины — они как бы потухли, стали холодными и отчужденными. Он вначале эту перемену приписывал ее болезни и дорожной усталости. Но время шло, и Галина все более от него отдалялась.

Ежедневно она писала письма в Дрезден, адресуя их сестре Степуна — Магде. И почти ежедневно, среди обширной почты, попадалось ответное послание из Дрездена.

Что-то надломилось в их отношениях, и Бунин, которого эти недобрые перемены волновали все больше, не знал, как вернуть прежнюю их теплоту.

Он заказывал ей дорогие вещи — она не отказывалась, и на короткое время ее взор теплел.

Начинал он читать ей стихи или говорить о написанном им — Галина откровенно скучала.

Зато она много и охотно говорила о Магде.

…Бунин видел несколько раз эту мужеподобную даму с низким красивым голосом. Некоторое время она даже пела в берлинской опере. На Бунина она произвела двоякое впечатление: несомненно умна, начитанна, умеет ловко поддерживать беседу, но явственно ощущалось в ней что-то нездоровое, порочное, нечто такое, что Бунина отвращало чисто физически.

Теперь Галя настойчиво просила:

— Как было бы хорошо, если Магда погостила у нас…

Бунин согласился.

В середине мая Магда въехала в «Бельведер». «Девчатам», по их просьбе, был отведен общий покой — в «светелке» на верхнем этаже. Галина, явно томившаяся ожиданием ее приезда, сразу же расцвела, похорошела, повеселела, чмокнула Бунина в щеку, принесла Вере Николаевне букетик цветов, перестала ссориться с Зуровым.