Вдруг что-то стукнуло в окно. Бунин прильнул к стеклу. От страха сжалось сердце: ему показалось, что между деревьев мелькнуло Катино лицо.

4

С вечера Бунин долго не мог уснуть. То и дело по селу раздавались какие-то пьяные крики, бабье взвизгивание, несколько раз палили из охотничьих ружей. Затихло лишь далеко за полночь. Бунин забылся в тяжком, словно похмелье, смутном сне. Под утро ему приснилось, что лежит он навзничь на горячей, распаленной полуденным жаром земле среди бурно разросшейся садовой зелени. Но вот, густо шумя, заволакивая знойно-эмалевое небо совершенно черными, как гробовой креп, облаками, рос и приближался огненный смерч. Вокруг вспыхнуло все пожирающее пламя, до самых небес протянуло свои яркие мотающиеся вихри.

Бунин хотел бежать — и не мог. Он задыхался среди пожарища — земля не пускала его.

…Враз наступило пробуждение — хлопнув дверью, в спальню влетела в ночной сорочке Вера Николаевна. Рыдая, она бросилась на грудь мужа:

— Ян, мужики опять отправились громить Бахтеяровых, уже горит барский дом. В открытую все говорят, что теперь на очереди мы…

Бунин с минуту молча сидел на краю постели, свесив тонкие в щиколотках ноги и приходя в себя, потом решительно произнес:

— Чернь без узды — страшнее бешеных волков. Если нет сил противиться дикому разгулу толпы — лучше бежать. Сегодня же — в Москву!

Быстро покидав вещи в два больших чемодана, распорядившись насчет лошади, они спустились во двор. В саженях двухстах, за текущей вдоль Глотова речушкой Семенёк, разгульная, уже пьяная толпа громила винные склады Бахтеяровых. Пожар успели затушить. В воздухе висел дурной запах погорелья, собачий лай, да доносились нестройные песни и гомон гулявших мужиков.

Шустрая гнедая кобылка резво потащила телегу. Въехали в ближний лесок. Солнце поднялось уже высоко. Ярким прощальным светом оно озаряло золотое ликование осенней природы. Янтарно-багровые цвета ярче оттенял купоросно-зеленый мох старых вырубок. Оставшиеся зимовать птицы весело суетились возле тяжелых гроздей вполне вызревшей рябины.

Весь этот праздник природы создавал удивительную несовместность с погребальным настроением Бунина, и оттого на душе делалось еще горше.

Вдруг он привстал, опираясь на край телеги, взглянул на показавшуюся из-за излучины дороги березовую рощицу и, не отводя от нее долгого взгляда, перекрестился. Господи, думалось ему, ведь там лежит то, что осталось от мамы, Людмилы Александровны. Та просила лишь об одном: «Ванюшка, не забывай моей могилки…»

«Прости, мама! Будущим летом приду к твоему последнему приюту, выложу его дерном, засею вокруг мак. Ты всегда любила цветы!»

Увы, отеческих могил он больше не увидал.

* * *

В Ельце он заночевал, остановившись на Большой Дворянской в доме знакомого нам присяжного поверенного окружного суда Барченко. На свое несчастье, он забыл тут свой портфель с рукописью для «Паруса», вспомнил об этом лишь в поезде.

Вагон 3-го класса, в который ему удалось втиснуться, был донельзя набит разночинной публикой, среди которой все же выделялась солдатня. И без того в тяжелом воздухе то и дело вспыхивали огоньки козьих ножек. Сидевший возле потного окна господин в пальто с круглым каракулевым воротником, давно сердито поглядывавший на куривших солдат, нервно произнес:

— Почему вы курите? Ведь дышать нечем, а здесь женщины, дети!

Солдат с выпуклыми водянистыми глазами и головой, перевязанной грязной тряпкой, со злой улыбкой прогнусавил:

— Что, трудящим и покурить нельзя?

В разговор вступила баба, лежавшая на верхней багажной полке и без остановки лузгавшая семечки. Она сплевывала в кулак, и шелуха время от времени падала на разместившихся внизу.

— Ишь, шибко грамотный какой! — со злобой проговорила она. — Воздух ему не ндравится! Можа, тебя, воротник, за окно на ветерок выставить?

Мужики, бабы и солдаты загоготали.

— Как вы смеете! — возмущается господин у окна.

— Так и смеем! — угрюмо произносит оборванный мужик в овчинной шубе и с деревяшкой вместо ноги. — Хватит, накомандовались! Теперя мы будем команды давать…

Господин молча отворачивается к окну и не отрываясь смотрит в кромешную тьму. На плечо Бунину летит сверху семечная шелуха. Мужик с деревяшкой отрывает полоску газеты и скручивает цигарку…

Так для писателя заканчивается день, который будет вписан кровавой строкой в российскую историю, — среда, 25 октября 1917 года.

1

В тот ночной час, когда, тесно прижавшись друг к другу, Бунин разместился вместе с Верой Николаевной на узкой полке железнодорожного вагона, уносившего их к Курскому вокзалу в Москве, еще двое лежали на полу под одним одеялом в комнатушке Смольного института благородных девиц. Отдыхали два вождя. Одного вождя звали Ульянов-Ленин, другого — Троцкий.

В институт — творение великого Кваренги — еще 4 августа перебрался из Таврического дворца Петроградский Совет и ЦИК. Но вскоре отцам революции соседство с девицами стало в тягость. Видимо, юные прелестницы отвлекали, мешали им отдавать себя целиком и полностью строительству светлого будущего. Последовал начальнический приказ: «Девицам частично освободить помещение!» Тем пришлось потесниться.

Вот как писал об этой «исторической» ночи Троцкий:

«Мы лежали рядом, тело и душа отходили, как слишком натянутая пружина. Это был заслуженный отдых. Спать мы не могли. Мы вполголоса беседовали. Ленин только теперь окончательно примирился с оттяжкой восстания. Его опасения рассеялись. В его голосе были ноты редкой задушевности. Он расспрашивал меня про выставленные везде смешанные пикеты из красноармейцев, матросов и солдат. «Какая это великолепная картина: рабочий с ружьем рядом с солдатом у костра!» — повторял он с глубоким чувством. «Свели наконец солдата с рабочим!» Затем он внезапно спохватывался: «А Зимний? Ведь до сих пор не взят! Не вышло бы чего?» Я привстал, чтобы справиться по телефону о ходе операции, но он меня удерживал. «Лежите, я сейчас кому-нибудь поручу». Но лежать долго не пришлось. По соседству в зале открылось заседание съезда Советов. За мной прибежала Ульянова, сестра Ленина…»

— Идите, Перо! — неожиданно срывающимся голосом проговорил Ильич. От волнения он даже назвал соратника по кличке — Перо. Согласно продуманному сценарию Троцкий должен был появиться первым и огласить новость исторического масштаба. Поправляя на ходу жесткую шевелюру, отряхивая от прилипших соринок костюм, Троцкий поспешил в зал. Он еще раз прокручивал в голове фразы, которые сейчас произнесет перед Петроградским Советом. Через боковую дверцу Троцкий вошел за кулисы, энергично откашлялся, смачно сплюнул в пыльный угол и шагнул на сцену…

Зал был переполнен. Вентиляция засорилась, и с серых лиц скатывались градины пота. Представители губернских Советов и депутаты Петроградского Совета, завидя Троцкого, взорвались аплодисментами. Тот, нервно дернув головой, взошел на трибуну. Часы точно отметили время великого момента — 2 часа 35 минут 26 октября. Еще накануне Лев Давидович перед депутатами Совета категорически заявлял: «Ни сегодня, ни завтра вооруженный конфликт не входит в наши планы!»

Но теперь выходило так, что истинные намерения расходились со словами. Ведь не могла же партия за несколько часов коренным образом изменить тактику! По-орлиному взглянув на народных избранников, Троцкий гордо вскинул обе руки:

— От имени Военно-революционного комитета объявляю… — Как опытный актер перед убийственной репликой, он выдержал паузу, а затем, не жалея голоса, победоносно выпалил: — Временное правительство больше не существует!

Рев прокатился по залу. Хлопали в ладоши, топали сапогами, истошно кричали: «Да здравствует Военно-революционный комитет!»

Троцкий таял от восторга.

Социальный изгой, родившийся 38 лет назад в глухой деревушке Яновке Херсонской губернии, ликовал. Он всегда, сколько помнил себя, носил какую-то смутную, неоформившуюся, но твердую уверенность, что будет повелевать людьми. Мечта была нереальной, даже смешной, но он годами вынашивал ее в своей груди. И вот пришел долгожданный миг. Толпа рукоплескала ему, он вознесен над ней!