Троцкий почтительно изогнулся:

— С вами, Владимир Ильич, революция победит везде…

Дзержинский не удержался, фыркнул:

— Лесть грубая, но приятная!

Ленин и Крупская расхохотались.

Ильич пожал на прощанье влажную ладонь Троцкого. Тот на некоторое время оставался в Питере в качестве председателя городского военно-революционного комитета.

В авто, кроме Ильича, забрались Крупская, сестра вождя Мария Ильинична, Бонч-Бруевич и его жена Вера Михайловна. На ступени слева и справа вспрыгнули вооруженные охранники. Еще один автомобиль, набитый вооруженными людьми в черных кожанках, стоял сзади.

Освещая редких, шарахавшихся в стороны прохожих и военные патрули, расставленные по всему маршруту следования, авто быстро подкатили к Московским воротам. Проехали еще квартал и, свернув на Заставскую улицу, вскоре подъехали к платформе Цветочная площадка.

Остановились у последнего вагона железнодорожного поезда. Охрана еще на ходу ловко соскочила с автомобилей, оцепив проход к правительственному поезду.

Специальная команда освещала карманным фонариком дорогу, Бонч-Бруевич бережно поддерживал Ленина под локоть. Тот, не привыкший к быстрой ходьбе, тяжело дышал, постоянно спотыкался. Он то и дело нервно сдергивал с головы черную каракулевую шапку и вновь надевал ее.

— Владимир Ильич, — забеспокоилась Крупская, — не снимай шапку! Простудишься. В два счета!

Ленин не отвечал.

Наконец, забравшись в салон-вагон, Бонч-Бруевич приказал начальнику станции:

— Поезд немедленно отправлять!

Затемненные вагоны, лязгнув буферами, тихо покатили.

Усиленная охрана разместилась по всему поезду. Специальный комиссар с бойцами сели в тамбуре паровоза — для контроля за машинистом.

— Что же, мы так и будем находиться в этой кромешной тьме? — заволновался Ленин, боявшийся неосвещенных помещений.

— Как только окажемся на главных путях, Владимир Ильич, свет тут же зажжем! — успокоил Бонч-Бруевич. — Немножечко надо потерпеть.

Усиливая ход, поезд пошел на Любань.

И вот вспыхнул яркий свет, осветив зеркала, хрустальные люстры, мягкие кожаные диваны, буфет с закусками и бутылками. Окна были плотно зашторены.

Официанты уставили столы холодными закусками. Начался ужин.

Ленин, расставшийся со страхом, шутил, смеялся, то и дело подливал вино Дзержинскому и Крупской:

— Коллекционное, из подвалов Абрау-Дюрсо!

Дзержинский вежливо отказывался, Крупская пила и приговаривала:

— Пьем да посуду бьем, а кому не мило, того в рыло!

Бонч-Бруевич хохотал. Сталин молча жевал с каменным лицом. Дзержинский с трудом удерживал презрительную улыбку. Двое последних терпеть не могли жену вождя.

Ленин, закончив ужин, сел играть с Каменевым в шахматы.

— Лев Борисович, ты ловко разыграл отказанный ферзевый гамбит! — с досадой поморщился Ильич.

— Капабланка в твоей позиции, Ильич, сдается! — нахально улыбнулся Каменев.

Ленин, задумчиво, по привычке почесывая мизинцем лысину, слушал бахвальство старого партийного друга и напряженно считал варианты.

Дзержинский углубился в какую-то старинную книгу в полукожаном переплете.

— Что читаете, Феликс Эдмундович? — заинтересовалась Крупская.

— Выписал из библиотеки «Путеводитель по Москве и ее окрестностям». Вышел в 1872 году.

— Какая полувековая древность! Что там может быть полезного?

— Интересные очерки об истории города, о традициях и обычаях.

— Эту «большую деревню» следует разрушить и возвести город новый, большевистский, — решительно произнесла Крупская. — Нам это — в два счета!

5

К судьбе Дзержинского более всего подходила русская поговорка «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Сын мелкого шляхтича, он еще в самом нежном возрасте почувствовал не по- детски страстное влечение к Богу, желание служить ему. Монастырская келья не привлекала воображение ребенка — это естественно. Нескромные мысли порой приходили ему в голову, и маленький Феликс не отгонял — лелеял их. Он хотел стать неким мессией, который сумеет объяснить людям, что жить следует по справедливости, никого не обижать, кормить голодных, согревать душевным теплом убогих и несчастных. То-то бы на земле наступило Царство Небесное, и прославили имя его, гимназиста из Вильно! Он очень хотел стать великим, и некий тайный голос убеждал его, что славы он достигнет.

Он действительно был по своей натуре добрым ребенком. Заметив старушку, влекущую с рынка тяжелую кладь, он бросал свои дела и спешил помочь ей. Деньги, которые получал от отца на школьные завтраки, нередко раздавал нищим. Феликс обладал прекрасной памятью, много читал, имел твердый характер. Быть бы ему ученым, журналистом или отличным педагогом, но…

В 1894 году, когда Дзержинский учился в седьмом классе гимназии, впечатлительному мальчику попалась в руки книга, которая в те годы многих честных людей сбила с толку, — «Капитал» Карла Маркса. Подсунули ее, вероятно, социал-демократы, которых тогда развелось великое множество.

Соблазнили Феликса легкие пути к всеобщему процветанию, вступил Феликс в кружок революционеров. Позже, уже в советское время, он писал в своей автобиографии. «Там меня в 95-м г. и окрестили Яцеком. Из гимназии выхожу сам, добровольно в 96-м г., считая, что за верой должны следовать дела…» И бросился Яцек проповедовать не слово Божье, а пагубные марксовы идеи. Забавно, что агитировал он в местах необычных: на вечеринках, свадьбах, в кабаках — там, где шумно, пьяно, весело.

Как он там пропагандировал — одному Богу известно, но в конце концов в 1898 году 21-летний Дзержинский впервые отправился в ссылку — на три года в Вятскую губернию. (В это же время Ленин, сидя в тюрьме и обложившись книгами, заканчивал свой первый капитальный труд, не потерявший поныне исторический и статистический интерес, — «Развитие капитализма в России».)

С той поры Дзержинский, обладавший, по его собственному признанию, «строптивым характером» (прекрасное достоинство— уметь сказать о себе с улыбкой!), без конца вступавший в перебранки с товарищами по борьбе или застолью, с охранниками и всеми начальниками, вынес бесчисленное множество арестов, тюрем и ссылок.

Февраль 1917 года застал его в Московском централе. Временное правительство Дзержинского освободило — себе и России на голову. Яцек, едва оказался вне стен замка, бросился с маниакальной одержимостью свергать это самое правительство. А кого еще? Царя ведь на троне уже не было, а необходимость «бороться» и вера в социализм по Марксу сохранялись.

После октября семнадцатого «карающий меч революции» (выражение Л.Д. Троцкого), уже окрещенный Железным Феликсом, возглавил Всероссийский чрезвычайный комитет.

Летом 1918 года Феликс снизошел к просьбам беспартийных журналистов и встретился с ними.

Десятки вопросов сводились к одному:

— Не допускает ли глава ЧК мысли, что его организация уничтожает невиновных?

Дзержинский недоуменно развел руки:

— Уважаемые журналисты забывают, что чека — не суд присяжных. Она — защита революции, как, скажем, Красная Армия. И как Красная Армия не может считаться с тем, что в гражданской войне принесет ущерб частным лицам, так и чека должна бороться и побеждать врага, даже если ее меч падает на невинных граждан. Это беда, но беда неизбежная!

И все же многое говорит, что Дзержинский тяготился своим положением, хотел переменить его. Насмешил кремлевских воротил, когда заявил: «Хочу стать наркомом образования».

И все же через три года — в двадцать первом — он покинет «органы» и станет наркомом путей сообщения.

20 июня 1926 года он умрет от припадка грудной жабы. Из большевистской мясорубки выпал важный винт. О чем Железный Феликс думал в свой смертный час? О преданности делу Ленина— Маркса? Или пожалел о тысячах людей, которых лишил жизни? И еще — о своей бессмертной душе?..

6

…Ленин, успевший свести вничью партию с Каменевым, обратился к Дзержинскому:

— Это очень правильно — знать историю города, где нам предстоит жить, нравы обитателей. Ведь привычки меняются так медленно! Надо знать психологию этих обывателей, чтобы заставить их сотрудничать с нами!