Комиссия по самообложению

Одесситы, как известно, во все времена горячо любили свой город. Но спасать его от белых никто не захотел. Кроме известного Яшки-дурачка, за пятачок показывавшего всем желающим свой бурак.

Яшка принес в Азиатский банк честно заработанный рубль и хотел тут же заработать еще пятак, но кассирша обозвала его хулиганом, а охрана надавала пинков и вышвырнула на мостовую, где как раз проезжал грузовик.

В грузовике, под охраной бдительных сотрудников ЧК и их добровольных помощников из числа сознательных пролетариев, находились представители буржуазии. Всех их свозили на биржу по загодя приготовленным спискам. Когда списки исчерпали себя, а места в бирже еще оставались, то стали заполнять вакуум самостийно.

Выявляли эту «буржуазию» самым безошибочным способом.

Грузовик подъезжал к какому-нибудь дому. Несколько бойцов революции хватали под микитки первых попавшихся обывателей. Грозно размахивая браунингами и гранатами, вопрошали:

— Ты буржуазия?

— Нет! — лепетал подозреваемый.

— Тогда быстро говори: кто в вашем доме буржуазия?

Арестованный вначале мялся, потом вспоминал кого-нибудь из своих обидчиков и воровато говорил:

— В третьем нумере проживает буржуй Козалупенко. Он, сволочь, у меня табак с окна стащил и еще грозился…

— Советскую власть ругал?

— Еще как! Говорит: «Я никогда с женой не советуюсь…»

Шли в третий нумер на втором этаже и вытаскивали из-за стола Козалупенко, евшего с женой суп из мороженой картошки и без мяса.

В грузовике прибавлялось пассажиров. Немного подумав, брали и того, кто на него показал:

— Для количества!

Ради этого количества, но в явный вред качеству, в грузовик швырнули бедного Яшку.

Секретарь исполкома Лев Фельдман, представительная фигура с необъятным животом, на котором болтался в кобуре револьвер, подкатил на автомобиле к бирже и вышел к буржуазии. Сытно икнув, заверил:

— Если вы, господа кровопийцы, ждете страшных действий, то не ошибаетесь. Подумайте об себе и об ваших детях, внесите гелд своевременно, можно золотом и другими бриллиантами. Для ваших буржуйских запасов 500 миллионов — пустяк, тьфу! — Фельдман смачно сплюнул на пол.

Походив по сцене вперед-назад, товарищ Фельдман остановился, что-то вспомнив.

— Так вот-с, гидры, не рассчитывайте снять деньги со своих счетов в банке. Что было там — сегодня все нами реквизировано. Ищите в своих сундуках.

Иначе мы вас с товарищем Северным — ик! — загоним под ноготь, мать вашу разэтак!

Товарищ Северный, блондин с лихорадочно горящими глазами, являл собой ярко выраженный тип шизофреника и полную преданность делу революции. Без сна, без отдыха, подрывая остаток здоровья, он носился по Одессе в автомобиле, производил обыски, выемки и аресты, допрашивал и, показывая пример несгибаемой воли, ходил лично расстреливать.

«Под ноготь» загоняли штабелями, засыпали землей и старательно утрамбовывали.

Новый, счастливый мир хотели создать многие. Даже поэт Волошин вызвался участвовать в комиссии по организации празднования 1 Мая. Но гордый пролетариат отверг его душевный порыв. Более того, в газетах было напечатано, что «всякие примазываются». Волошин был назван персонально.

Отвергнутый поэт прибежал спозаранку к Бунину и спрашивал полезный совет:

— Может, написать в «Известия» достойный ответ?

Бунин усмехнулся:

— Попробуйте…

И вот без помощи добровольца Волошина в четверг 1 Мая революционный город был украшен флагами, призывами и лубочными плакатами. На углу Дерибасовской и Екатерининской внимание Бунина привлекли две красочные картины. На одной под цифрой «1918» были изображены буржуй и немец, стоящие на рабочем. На соседнем плакате красовался год «1919». Под этими цифрами были намалеваны солдат и рабочий, попиравшие корчившегося в муках буржуя.

— Рисуют эти плакаты не сами пролетарии, — с горечью произнес Бунин, — а молодые художники из интеллигентных семей. Понимают ли, что творят?

— Молодо-зелено, — уронила Вера Николаевна. — А вот когда такие, как Волошин — с сединою в голове, начинают заигрывать с новой властью, воспевать «красную революцию», это беда настоящая…

— Удивляться нечего! Среди журналистов, литераторов и прочих шарлатанов от культуры столько продажных, что диву даешься! Не за дворцы совесть продают, за чечевичную похлебку! Еще будут взахлеб воспевать «славных сынов народа» Троцкого, Свердлова, Ленина, кого хочешь… Убийства восславят как подвиг.

* * *

Под нудным мелким дождем продолжала идти скучная демонстрация. Люди рабочего вида с красными и черными флагами, размалеванные «колесницы» в бумажных цветах и лентах, на которых актеры и актрисы пели песни, поэты выкрикивали «революционные» вирши.

Вернувшись домой, Бунин записал в дневник:

«Левые» все «эксцессы» валят на старый режим, черносотенцы— на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого — на соседа и на еврея: «Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили…»

Вопреки усилиям организаторов, веселья в Одессе не получилось. Да и какое может быть веселье, когда каждый день расстреливают десятками, арестовывают сотнями…

И точно, даже в этот «праздничный» день адская машина продолжала работать вовсю. Газеты и прежде печатали списки расстрелянных. Исключением не стало и 1 Мая. На следующий день газеты вновь сообщили о «пролетарском правосудии» — 26 несчастных получили пулю в затылок. Если верить газетным сообщениям, к стенке ставили за принадлежность к Союзу русского народа (это было самым страшным преступлением), за дружбу с Пуришкевичем, за сочувствие Добровольческой армии, за саботаж, за монархические настроения, за спекуляцию (продажу собственных штиблет), за хранение контрреволюционной литературы (например, подарочное издание «300 лет рода Романовых») и даже «за активное участие в охране царского режима». Под последнее обвинение подпали все чиновники, служащие полицейского управления, железнодорожники и все прочие, кто не понравился новой власти.

3

Лето вошло в силу. Днем ели сухую тарань, ночью дрожали от страха. Над Одессой гордо реял красный флаг.

Вера Николаевна отметила в дневнике:

«Тон газет неимоверно груб. Приказы, касающиеся буржуев, в самых оскорбительных тонах… В газетах вообще сплошная ругань. Слово «сволочь» стало техническим термином в оперативных сводках: «золотопогонная сволочь», «деникинская сволочь», «белогвардейская сволочь».

Среди прочих приказов был опубликован один, особо праздничный: под угрозой страшных кар (расстрел, что ли?) всем обывателям запрещалось пользоваться электричеством. Исключительное право на это благо цивилизации получали лишь большевики.

Керосина не было. Город погрузился в темноту,

В порту, как во всех портах мира, жизнь шла веселая. Вовсю торговали валютой — долларами, марками, пиастрами, фунтами, николаевскими рублями. Франк, стоивший по официальному курсу один рубль, продавался за 10–12 рублей, фунт — за 200.

Здесь же можно было «снять» барышню — на час или на ночь. Плата была символической — стоимость фунта сухой тарани.

Продукты питания нельзя было достать ни за какие деньги. Голод становился все страшнее.

* * *

Бунины пришли в порт. Они провожали Цетлиных, отплывавших в Константинополь. Рейд был пустынным. Иван Алексеевич невольно залюбовался прекрасными красками дальних берегов, крепкой синей зыбью моря и легкими белыми облаками, скользившими к горизонту.

— Прощайте, — сказала Мария Самойловна. — Жаль, что вы не послушались нас. Через неделю-другую вместе были бы в Париже.

Цетлин уговаривала, обещала всяческую поддержку: «Крышу над головой, питание и одежду всегда найдем для вас!»

Вера Николаевна еще 5 апреля записала в дневник: «Цетлина опять уговаривает нас ехать. Сообщает, что Толстые эвакуируются. Предлагает денег, паспорта устроит Фондаминский. От денег Ян не отказывается, а ехать не решаемся. Она дает нам десять тысяч рублей…»