* * *

18 июля случилось нечто невероятное. На внешний рейд вошли три громадных, величественных транспорта под французскими флагами.

Одесситы, забыв про конспирацию чувств, не скрывая антисоветской радости, ринулись в порт и в Александровский парк, откуда виден внешний рейд.

— Десант! — млели от восторга одесситы.

И тут же, привыкшие ждать только плохое, с сомнением добавляли:

— Очень вряд ли! Не может быть, это очень большое счастье.

Хотелось верить, но сухопутные большевики почему-то сохраняли непоколебимое революционное спокойствие.

— Нет, это все-таки десант! — говорили неистребленные оптимисты.

— Или всего лишь привезли хлеб, — размышляли нерасстрелянные пессимисты.

— Так это уже две больших разницы! — разводили руками самые рассудительные.

— Хотя не помешает ни то, ни другое.

На следующий день спозаранку и натощак Бунин побежал за газетой.

Первый же встречный, тощий еврей с печальными огромными глазами, с опаской оглянувшись, прошамкал:

— Вы думаете, что это десант! Как бы не так! Это привезли военнопленных, которые пожелали вернуться…

Помолчав, с сожалением поглядев на транспорты, вздохнул:

— Больших идиотов свет не видел. Из цветущей Франции пожелать вернуться под революционный трибунал. Такой странный вкус! — Он пожевал губами и закончил сентенцию: — Мы все ждем сахар, а получается все иначе.

Бунин купил газету «Голос красногвардейца». Засунув ее в карман пиджака, он отправился домой. Расположившись в буфетной, развернул газету. На первой странице было напечатано:

ПРИБЫТИЕ РУССКИХ СОЛДАТ ИЗ ФРАНЦИИ

Вчера в 7 часов вечера коллегия уполномоченного Наркоминдел в Одессе вместе с секретарем Исполкома тов. Ракитиным выезжала на французском судне. На судне велись переговоры о принятии возвращающихся из Франции граждан. Сегодня произойдет высадка и торжественная встреча прибывающих, равно как и всех арестованных, снятых с парусников французским командованием, советских работников и коммунистов.

— Вот и «десант»! — вздохнул Бунин.

И тут же сообщения об облавах, арестах, обысках и, конечно, списки расстрелянных.

— Послушай, Вера, кого расстреливают: действительный статский советник Владимир Ратьков-Рожнов, пекарь Иван Амбатьелло, домовладелец Лазарь Каминер, Анна Ершова — активный член Союза русского народа, студент Павел Стрельцов— за ношение оружия…

— Как будто без оружия можно вечером на улицу нос высунуть! — возмутилась Вера Николаевна.

Вошедший Нилус сказал:

— Говорят, больше всех в ЧК свирепствует какая-то «товарищ Лиза».

— Мы тоже слыхали про подвиги этой девицы! Выродок, не иначе! Кстати, я был немного знаком с Владимиром Александровичем Ратьковым-Рожновым. Он состоял членом «Императорского человеколюбивого общества». С большевистской точки зрения, человеколюбие — преступление.

Нилус добавил:

— Чаша терпения вроде бы переполнилась. На заводе Ронита митинги. Рабочие протестуют против расстрелов, казней.

— Что толку! — Бунин махнул рукой. — В газетах уже опубликован приказ Губисполкома о запрещении митингов и собраний. Можно собираться только на концерты и митинги, на которые сгоняет Агитпроп.

Бунин пробежал глазами газету:

— Вот, вот! «Прекращение работ является актом преступления…» Перестреляют теперь еще множество людей, остальных силой загонят в цеха.

Эх, страшна наша жизнь!

2

Светлым июльским вечером, когда от истомленной жаром земли волною подымалось дрожащее марево, Бунин увидал у крыльца делегацию — человек пять-шесть мужичков и одну женщину— маленькую, темноликую, словно высохшую под южным солнцем.

Бунин узнал ее. Это была его соседка по Большому Фонтану. Минувшей зимой ее мужа нашли убитым в ста шагах от дома.

— Антонина Степановна, какими судьбами?

— Дело есть. Позволь нам с Василием Григорьевичем взойти к тебе…

— Милости прошу всех!

— Всех не надо, натопчут. Нам вдвоем способней!

Оставив почетный эскорт дожидаться у крыльца, они вдвоем поднялись к Бунину. Посидели, помолчали.

— Может, чаю попьете?

— Сделайте ваше одолжение, увольте великодушие?! — пробасил двухметровый Василий Григорьевич. — Мы чай уже кушали.

— Рюмку водки?

— Покорнейше благодарим, не за тем пришли.

И опять умолкли.

— Знать, дело есть? — решил Бунин нарушить крепкое молчание.

— Не без того. Просим вас, Иван Лексеич, откушать нашего хлеба-соли. Вот закрутили мы наших детишек. Вот у Антонины известный вам сыночек Иван Петрович…

Антонина Степановна согласно кивнула головой.

…И наша дочка Наталья Васильевна. Значит, теперича будем жить меж собой как должно, по-родственному. Как я есть кузнец… Просим на свадьбу. Красному гостю — красное место!

…Гости уходили, низко кланялись, внизу почетный караул скромно лузгал семечки, а Антонина Степановна хотела было руку Бунина поцеловать:

— Благодарим покорно, что не побрезговали!

Бунин проводил гостей до ворот.

На следующий день супруги Бунины отправились на Большой Фонтан. Хорошо, что сосед подвез на таратайке.

С приходом Бунина шумевшая было свадьба поначалу притихла. Стеснялись его гости, смущались молодые. Невесте было лет восемнадцать, столько же — жениху, высоченному румянолицему красавцу с темной шевелюрой, с ямочками на щеках, возникавшими каждый раз, как юноша улыбался. Он нечаянно зацепил тарелку, разлетевшуюся осколками.

— Не дорого пито, да дорого бито, — улыбнулся Бунин.

— Это к деньгам, конечно, — обрадовался Василий Григорьевич.

— Давняя примета, — поддержала Антонина Степановна.

Постепенно обстановка стала теплей. Бунин отпускал шуточки вполне в народном духе, был весел и остроумен. Старики и старушки, без которых на Руси ни одна свадьба не обходится, уже ласково называли его Лексеичем.

Пили здоровье молодых, родителей, крестных, родственников, свояков.

Пригубив вина, то и дело кто-нибудь задорно вскрикивал:

— Горько! Горько! Подсластить надоть!

Поначалу молодые пунцово краснели, заливались краской, едва прикасались губами друг к другу.

Но постепенно освоились и этот непременный ритуал пришелся им явно по вкусу.

— А как девку приворотить, кто знает? — вдруг спросил Бунин.

— Смолоду помнила заговоры, а нынче голова дырявая стала, все позабыла, — сказала Дарья Семеновна, бабка невесты. — А ты неужто владеешь секретом?

— Владею! — таинственным шепотом проговорил Бунин.

Все сразу стихли, наклонились к рассказчику. Только шальная муха билась в окно.

— Надо жарко протопить березовыми дровами баню и войти на верхний полок. Когда взопреешь, возьми чистый платок носовой, утри пот и выжми на загодя приготовленный пряник. Когда станешь пот стирать, тогда трижды произнеси заговор:

«На море на окиане, на острове Буяне стояло дерево. На том дереве сидели семьдесят, как одна птица. Эти птицы щипали ветви, ветви бросали на землю. Эти ветви подбирали бесы и приносили к Сатане Сатановичу. Уж ты худ, бес! Кланяюсь я тебе и поклоняюсь— сослужи мне службу и сделай дружбу: зажги сердце (имярек) по мне (имярек) и зажги все печенья и легкое, и все суставы по мне (имярек), буди мое слово крепко, крепче трех булатов навеки!»

— И вот после такого заговора надо пряник съесть, — закончил Бунин.

За столом стали обсуждать действенность заговоров, заклинаний, приговоров. Приводили в пример многочисленные случаи: «А вот у нас однажды было…»

Мнения сошлись на том, что правильно и к месту произнесенные, они обладают несомненным действием.

— А может, Лексеич, ты и песни свадебные знаешь? — спросил Василий Григорьевич.

— Песен Иван Алексеевич знает множество — игровых, обрядных, вечериночных, невесте, — за мужа ответила Вера Николаевна.

— А жениху? — поинтересовался неказистый гармонист с изуродованным ухом, похожим на пельменину.