— Иван Алексеевич, неужто не поддержите?
Бунин улыбнулся и притопнул ногой:
— Складно! — дружно одобрили гуляющие, — словно свой, деревенский!
А он и был своим. Иван Алексеевич чувствовал себя удивительно хорошо среди этих простых российских мужиков и баб. Он вырос среди таких, он говорил их языком, по сердцу ему были их нравы, он понимал их заботы, радости и образ мыслей.
Провожали его всей компанией, с музыкой, с песнями, с шутками.
Бунин наставлял молодых:
— Хозяйство вести — не бородой трясти!
— Приходите еще, пожалуйста! — просили молодые, и глаза их светились благодарностью. В лучах заходящего солнца ярко искрились в ушах невесты сережки с чистыми бриллиантами — подарок Буниных, вынутый из тайного свертка на печи. Какой чудный вечер провел! — счастливым голосом сказал Бунин жене. — Словно в Озерках побывал, словно мирное время вернулось. Господи, спасибо Тебе за то, что я — русский!
ТОЛЬКО В ДОМЕ УМАЛИШЕННЫХ
1
Над большевистской Одессой стали сгущаться тучи. В двадцатых числах июля Деникин перешел в наступление. 27 июля стало известно о взятии Антоном Ивановичем Константинограда и Искровки — в сорока верстах от Полтавы.
В самой Одессе все больше усиливалась разруха. Электричество и воду почти не подавали. У пожарных кранов с ведрами в руках томились тысячные очереди. Быстро разрасталась эпидемия холеры.
Голод все жестче сжимал свою костлявую руку. По карточкам выдавали скверный хлеб — с горохом. Главным продуктом питания стали овощи, но цены на них были астрономические. Мясо, колбаса, масло вспоминались как сладкий сон.
Рабочие, чувствуя слабость большевиков, все более резко выступали с протестами. Забастовки ширились. Председатель Чрезвычайного ревтрибунала Ян Гамарник призывал «задерживать всех предателей-дезертиров» и вообще уничтожать несогласных.
Председатель Огубчека Клименко, горячо веря в целительную силу расстрелов, пытался давить еще и на психику. Город покрыли листовки с надрывным призывом:
ОПОМНИТЕСЬ!
В час последней схватки рабоче-крестьянской власти с золотопогонной армией офицеров, помещиков и фабрикантов агенты Деникина, потерявшего надежду победить в открытом бою, втесались под видом рабочих на заводы, работающие для военных нужд, и при активной поддержке старых слуг Колчака, правых эсеров, меньшевиков, анархистов и прочих активистов пытаются вызвать волнения среди рабочих, терпящих лишения на почве продовольственного кризиса, и подбивают их на выступление против советской власти.
Избранный губернским съездом Советов, исполнительный комитет настоящим предупреждает всех врагов рабоче-крестьянской власти, что, стоя на страже завоеваний социалистической революции, он будет беспощадно карать все выступления против советской власти, от кого бы они ни исходили.
Меч красного террора опустится на всех, кто прямо или косвенно вносит смуту в стройные ряды рабочих и крестьян, идущих в последний бой с мировым хищником…
Советская власть беспощадно расправляется не только с открытыми врагами рабочих и крестьян, но и с теми, кто, примазавшись к ней, приносит вред делу освобождения рабочих и крестьян. Но помните всегда, что каждый ультиматум, каждое выступление и каждая остановка завода есть предательство ваших братьев, бьющихся на фронтах, есть измена мировому пролетариату.
В этот момент не может быть власти другой, кроме власти рабочих и крестьян или власти фабрикантов и помещиков.
Не хлеб, но виселицы несет вам Деникин.
И не обольщайте себя надеждой, что рассвирепевшие банды офицеров и чеченцев будут разбирать, кто прав, кто виноват.
Опомнитесь, пока не поздно.
Губисполком призывает вас к пролетарской дисциплине, к спокойствию и выдержке.
Но приказы уже никто не читал, а если и читали, то понимали наоборот. Все требовали:
— Хлеба и долой большевиков!
Хлеба не было, большевики были.
2
В конце июля немецкие колонии поднялись с оружием в руках. Повстанцы заняли Большой и Малый Фонтаны. Снаряды ложились невдалеке от Артиллерийского училища.
Был расстрелян комендант Одессы — славный большевик тов. Мизикевич. (Позже советская власть одну из городских улиц назовет в его честь.)
Большевики сей скорбный случай отметили траурными флагами, вывешенными по всей Одессе.
Заборы запестрели новыми приказами: «Все рабочие должны быть готовы по первому зову двинуться на борьбу с белыми и буржуями».
30 июля командующий войсками Одесского военного округа Недашковский издал приказ о комендантском часе.
2 августа пришло сообщение, что большевики сдали Полтаву.
Бунин, засветло усевшись возле окна, в тот вечер писал в дневник:
«Вчера разрешили ходить до 8 ч. вечера… Голодая, мучаясь, мы должны проживать теперь 200 р. в день. Ужас и подумать, что с нами будет, если продлится здесь эта власть. Вечером вчера пошли слухи, подтверждающие отход немцев…
Газеты, как всегда, тошнотворны. О Господи милостивый…
Купил — по случаю! — 11 яиц за 88 р. О, анафема, чтоб вам ни дна, ни покрышки — кругом земля изнемогает от всяческого изобилия, колос чуть не в 1/2 аршина, в сто зерен, а хлеб можно только за великое счастье достать по 70–80 р. фунт, картофель дошел до 20 р. фунт и т. д.!»
Через день еще внес в дневник любопытные заметки:
«Матросы пудрят шеи, носят на голой груди бриллиантовые кулоны».
«Махно будто бы убил Григорьева, «война» с колонистами продолжается…»
«Скучно ужасно, холера давит душу как туча. Ах, если бы бежать хоть к черту на рога отсюда!»
3
Стояли чудные летние дни, на какие лето девятнадцатого года было щедро как никогда. Супруги Бунины не спеша прогуливались по Княжеской.
— Полюбуйся, Вера, этими легкими игривыми облаками на горизонте. Каким серебристым пурпуром они окрашены! Совершенно непередаваемая игра полутеней. И все это на фоне серовато-синего неба.
Нет, мне пятисот лет жизни не хватило бы, чтобы этой красотой налюбоваться. Чудо из чудес!
— Помнишь, Ян, кто-то из французских мыслителей сказал: «Как прекрасно все то, что выходит из рук Господа. И как гнусно, что выходит из рук человеческих…»
— Этот мыслитель — Вольтер. Он, к своему счастью, не дожил до Октябрьского переворота.
— Что тогда бы он сказал?
— «Нет ничего гнуснее того, что люди творят под высокими гуманистическими лозунгами».
Навстречу шел высокий старик в мундире чиновника министерства внутренних дел времен Александра II.
Бунин грустно проговорил:
— Вот тебе результаты обысков и изъятий ценностей! Всю жизнь человек работал, а у него весь дом разграбили. Теперь ходит в этом маскарадном костюме, которому более шестидесяти лет!
Из-за проулка показался Дон-Аминадо. Его под ручку с шутливой элегантностью держал Саша Койранский, поэт и художник.
Дон-Аминадо расшаркался:
— Господа Бунины, позвольте вам представить моего сумасшедшего друга — журналист Койранский.
Бунин недоуменно улыбнулся:
— Во-первых, мы знакомы. Во-вторых, с каких пор Саша стал сумасшедшим?
Койранский грустно покачал головой:
— Да, Иван Алексеевич, это истинная правда.
Он полез в карман:
— У меня справка есть. Я пациент клиники для душевнобольных.
— Не пугайтесь, он не буйный! — успокоил Дон-Аминадо. — Дело в том, что…
— В Советской России нормальный человек может жить только в доме умалишенных, — вздохнул Койранский. — Обыски ЧК не делает, кормят хотя паршиво, зато регулярно. А главное — на расстрел никого не уводят и в Красную гвардию не бёрут. И отпускают погулять. Вот я и гуляю.