Неожиданно вступила Вера Николаевна:

— Да, с той поры, как в ряды интеллигенции из дворянской аристократии стала вливаться армия разночинцев…

Бунин с одобрением посмотрел на супругу:

— Попала в точку! И почти все они были воспитаны чтением книг политических мыслителей Запада. В чужих демократиях разбирались лучше, чем в собственной, российской. Или точнее: свое понимали меньше чужого, заграничного..

3

Уже за борщом Иван Алексеевич продолжил разговор:

— Не имея собственных мыслей, эти горе-мыслители механически переносили чужие образцы демократии на отечественную почву. В чем призыв Маркса? Ведь, по сути, он направлен на презрение всего духовного…

— Но это ловко завуалировано! — уронил Юлий.

— Нет, откровенно до цинизма! — поддержала мужа Вера Николаевна, смолоду читавшая Маркса и его российских последователей.

Бунин продолжал:

— Вся суть мышления Маркса и западного человека направлена лишь на одно: деньги, деньги, деньги! А российская психология иная, она более романтичная и куда более духовная. Нестяжательность в крови у русского человека. Вспомни Достоевского. Как верно он подметил: наш человек не может жить без цели, без духовных ориентиров. Неужели наши радикалы не видят, что не могут у нас прижиться идеи ни Фурье, ни Маркса! А если, не дай Бог, приживутся, то разовьются в столь уродливую форму, что породивший их Запад не узнает.

Юлий недовольно поморщился:

— Иван, ты многое говоришь разумно! Но согласись: существует же эволюция общества. Иначе закоснело бы человечество в развитии, жили бы еще в каменном веке.

— Вот-вот! — обрадовался Бунин. — Именно эволюция, а не революция. Если наше капиталистическое общество естественно, без потрясений перейдет в коммунистическое — замечательно! Но ведь глупо и преступно силой ломать один строй и террором вводить другой. Исключительно по той причине, что Струве, Дану или Савинкову, по духу или просто по личным соображениям, угоднее социализм, чем капитализм.

— А нас спросили, хотим ли мы социализма? — горько вздохнула Вера Николаевна. Повернувшись к прислуге, она вполголоса уронила: — Не забудь белого вина к рыбе!

Разлили «Пети-виолет» в бокалы. Ели громадных жирных карпов. Иван Алексеевич любил рыбные блюда. Вера Николаевна старалась угождать мужу, «баловать» его, как она шутила.

Чай накрыли в беседке. Самовар уютно гудел, свежий мед был на диво ароматен, а калачи не успели остыть. Все настраивало на мирный лад.

Бунин грустно вздохнул:

— Вот Вера давеча в самую точку попала: а нас, часть русского народа (и часть не худшую), спросили: хотим ли мы перемен в государстве Российском?

Но вдруг вновь, как о наболевшем, жарко заговорил:

— А если мне чужды идеалы социализма, к которым призывают революционеры? Они твердят о революции «пролетарской». Да этих пролетариев в России чуть больше 15 процентов к числу населения! Почему же именно ради них устраивать революции? На революцию их толкает не желание счастья и равноправия для каких-то неведомых «трудящихся», а собственные амбиции, желание одним махом подняться из грязи в князи. При самодержавии я, по крайней мере, жил счастливо и свободно. Никто не мешал мне писать, никто не «удушал» мое творчество.

Юлий, не ожидавший такой вспышки, миролюбиво произнес:

— Согласен, что самодержавие постоянно стремилось приспособиться к меняющейся обстановке. В октябре пятого года в России была дана свобода слова, по сути, бесцензурная печать. Но сам знаешь, что все законы были направлены на еще большее закабаление трудящихся. Высокие налоги, маленькое жалованье, неправые суды — тяжело жить простому человеку на Руси.

Бунин вновь тяжело вздохнул, как вздыхает учитель, когда бестолковый ученик не понимает простых вещей:

— Я с этим не спорю, хотя умный и трудолюбивый мужик всегда пробьется в жизни. Я не говорю о Ломоносове, возьми того же Сытина. Из мальчика на побегушках стал одним из богатейших людей России, влиятельным издателем. Но давайте представим, что на всей земле установили такую власть, ради которой социалисты готовы уничтожить миллионы своих противников. И что, наступит всеобщее благоденствие?

Юлий неопределенно мотнул головой. Бунин продолжал:

— Ведь понадобится кто-то такой, кто должен распределять земные блага. И вот эти самые люди — хотим мы того или нет, себе станут оставлять больше, и своим друзьям, близким, любовницам, приятелям, устраивать их на высокие должности, выделять из общественного достояния дома побогаче. И опять пойдет по-старому. Только прежние правители имели опыт, а эти начнут на ходу учиться да за власть еще будут цепляться. Раз есть борьба за удержание власти, значит, будут новые и новые жертвы.

Юлий упорствовал:

— Исходя из этого, борьба за свои права — бессмысленное дело?

— Вполне, если это терроризм, убийства, разгул толпы, жестокость. Бороться надо только с собственными недостатками, да самому поступать честно, никогда не врать, не обманывать. И работать изо всех сил на том поприще, на какое тебя Бог наставил.

— Хуже, чем при царском деспотизме, не будет!

— Сомневаюсь! И повторю: либералы и радикалы жизнь больше по книжкам знают. Вон Мережковский как-то признался, что он толком не разбирается, чем пила от напильника отличается. А ведь тоже в «учители народа» лезет. Жизнь, как природа, сама себя устраивает наилучшим образом. Горящие усадьбы в деревнях, жертвы в Питере — это все результаты либеральных бредней, насильственной ломки сложившегося веками. И дай Бог, чтобы Россия, расшатываемая «прогрессивными» деятелями, не залилась кровью выше церковных маковок.

Юлий хотел горячо возражать, но сдержал себя, нервно раскурил папиросу.

Бунин нежно обнял брата за плечи, похлопал по спине:

— Вспомни, с какой остервенелостью на меня бросалась «передовая» критика! Она обвиняла меня в том, что я гляжу на жизнь слишком неоптимистично, будто изображаю народ исключительно черными красками. А ведь вся эта критика, как и большая часть российской интеллигенции, вскормлена и вспоена той самой литературой, которая уже лет сто позорит все классы. Ей, этой «обличительной» литературе, не по нраву попы-пьяницы, кулаки-мироеды, мещане с геранью на подоконниках, взяточники- полицейские, помещики-кровопийцы, дворяне-узурпаторы. Зато они себя величают «глашатаями свободы», «борцами за народное счастье». Под народом они, конечно, разумеют горьковских босяков, челкашей различных мастей. Эти челкаши им ижицу еще пропишут!

Бунин поднялся, по-горьковски ссутулился, поплевал на пальцы и как бы погладил усы. Потом, высоко взмахнув руками, окая, прогудел в нос:

— «Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей… Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний. Буря! Скоро грянет буря!» Дождались бури, накаркали ее! Сам Алексей Максимович спокойно отсидится в Сорренто, а под нож пойдут все эти психопатки и бездельники, восторженно ему рукоплескавшие. Сколько же дураков на свете! И резать их будут эти самые челкаши, которых они воспевали. А как они родственны по духу! И те и другие боятся работы, как черт ладана. Лишь жаждут каких-то необычных вдохновений и подвигов…

— Но как же с высокими идеалами? — сощурил глаза Юлий. — Идея — как же без нее?

— Во-во! — подхватил Бунин. — «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой…» А сон только и заключается в том, чтобы проломить голову «буржую» и стать кровопийцами во сто раз худшими, нежели буржуй. И все время подрывали уважение к правительству, которое пыталось сохранять спокойную обстановку.

— Ну, нынешнее правительство и впрямь не заслуживает особого уважения, все эти гучковы и терещенки. Сборище болтунов, слов много, дела мало. — Кивнул, наконец-то соглашаясь, Юлий. — Тот же Милюков, к примеру…

— Милюков, может, и умен, да на свой лад. Читал бы в университете лекции, ан нет, в политику потянуло, легкой славы захотелось.