31 декабря в газетах появилось объявление:

КОМИТЕТ ПОМОЩИ РУССКИМ ЛИТЕРАТОРАМ И УЧЕНЫМ

января 1921 года Зал ГАВО

Литературно-музыкальный вечер памяти ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

При участии: академика И.А. Бунина, графа А.Н. Толстого, А.И. Куприна, М.А. Стаховича и артистов петроградских театров Е. Рощиной-Инсаровой, Ю. Озаровского, М. Прохоровой. Пианист—А. Браиловский.

Билеты от 30 до 3 франков.

Подробности в афишах.

Доходы от таких вечеров шли не только выступающим, но и вообще нуждающимся. Более трех десятков лет многие литераторы будут пробавляться подобной помощью. Бунин охотно вызвался участвовать в этой благотворительной акции.

* * *

Дело доброе, да вот незадача: еще 2 декабря у Бунина случился сердечный припадок. Вера Николаевна за больным нежно ухаживала. Врач прописал исключительно постельный режим. Но Бунин никого не слушал, целые дни проводил за письменным столом. После долгого перерыва он вновь писал. И вдохновенье снизошло на него.

Писал, зачеркивал, вновь переписывал, оттачивал до кристальной чистоты:

«Рождество, много снегу, ясные морозные дни, извозчики ездят резво, вызывающе, с двух часов на катке в городском саду играет военная музыка. Верстах в трех от города старая сосновая роща…»

Он закрыл широкими ладонями глаза, уставшие от долгой работы. И ясно представил, как идут по заснеженному полю молодые люди, проваливаясь длинными шведскими лыжами в глубоких местах и крепко держась на взгорках, смеясь, перекрикиваясь, порой падая набок, упираясь рукой в белый пушистый снег. Первым, торя путь, идет лицеист, ловкий сильный парень. За ним— гимназистка, в конькобежном костюме, с мехом вокруг шеи, розовыми щечками, веселыми, сияющими глазами.

За ними еще пара — кадет, высокий, полный молодой человек, и неловкая, все время путающаяся курсистка в пенсне, близорукая, в настоящем лыжном костюме.

И вновь чистый лист бумаги покрывается его твердым и чуть угловатым почерком:

«Роща близится, становится живописнее, величественнее, чернее и зеленее. Над нею уже стоит прозрачно-бледная круглая луна. Справа чистое солнце почти касается вдали золотисто-блестящей снежной равнины с чуть заметным зеленоватым тоном…»

Ах, русское рождество — с морозами, атласный снег под темно-фиолетовым вечереющим небом, коренник, бешено несущийся по накатанной дороге с веселой подгулявшей компанией, ни с чем не сравнимый хвойный запах! Россия, Россия.

Неслышно вошла Вера Николаевна, молча стала у дверей.

Бунин вопросительно поглядел на жену.

— Пора принимать лекарство, да и полежать тебе, Ян, необходимо. Кровотечение не беспокоит?

— Беспокоит.

— Что же делать?

— Боюсь, что придется послушать докторов и лечь на операционный стол.

— С этим не хотелось бы торопиться!

— Это не я, мой геморрой торопится.

— Каждый день молюсь за твое здравие, может, Царица Небесная услышит мои молитвы?

— Молитвы твои, Вера, доходчивые, ведь ты у меня истинно святая! Да и то сказать, столько лет меня терпеть…Терпеть тебя — истинное счастье, лишь бы дольше оно продлилось… Слишком велико оно — ежечасно быть с тобою рядом.

Бунин прилег на кушетку, сладко потянувшись. Прикрыл веки. И тотчас его живое воображение ярко, со звуками и оттенками красок, нарисовало картину зимней ночи в лесу. Глухая поляна в глубоком снегу. Сугробы, полуконусами наметенные вокруг столетних замерзших елей. На краю поляны черная изба без окон. В космической беспредельности зелеными и синими бриллиантами переливаются мириады звезд. Под ярким фосфорическим светом луны легли четкие тени от деревьев. И вся эта снежная страна миллионами снежинок отражает сказочно прекрасный лунный свет.

Вдруг с нижних еловых ветвей с мягким шуршанием падает снег. На поляну выходят двое — лицеист и гимназистка. Похоже, что между ними все давно решено — молча оба согласились на это. И теперь этот момент настал. Оба страшно волнуются, но лицеист пересиливает собственную робость.

Давайте только заглянем в эту избу, — почему-то шепотом говорит он спутнице. Та противится, отнимает у него руку. Он делается настойчивей.

Она уже точно знает, что войдет за ним. Но чем больше крепнет в ней это решение, тем больше она противится тому, чтобы сделать последний шаг.

И вдруг ее ослепляет яркий свет — дивный, неземной. Черный бархат неба прорезал гигантский метеор. Она вскрикивает и в ужасе бросается в темный проем дверей…

27 декабря он закончил свой первый в эмиграции рассказ — «Метеор».

Началась новая жизнь. Начался новый творческий этап — вдохновенный, счастливый.

Он предчувствовал мировую славу.

5

Легко поменять образ жизни, куда трудней переменить привычки.

На чужбине Бунин продолжал жить как в Москве — открытым домом.

Всеобщая эмигрантская бедность прощала скудность стола.

Тайком вздыхая, Вера Николаевна к приходу гостей доставала все скромное наличие холодильного шкафчика — сыр, баночку с сардинами, оливки.

Спозаранку появился Куприн. И не случайно: он жил с Буниным в одном доме. Его широкое татарское лицо, скуластое, со сломанным носом, выглядело усталым.

Он выпивал рюмку водки, внимательно выслушивал отчет Веры Николаевны о здоровье Бунина, который полулежа на кушетке наблюдал за гостем.

Вдруг хозяин произносит:

— Александр Иванович, а правду мне говорил Шаляпин, что ты на аэроплане грохнулся?

Куприн выдерживает приличную паузу, потом своей обычной скороговоркой, хитро сощурив глаз, произносит:

— Будто сам не знаешь?

— Только по слухам. Да мало ли чего болтают…

Куприн взмахивает своей маленькой рукой:

— Это, Иван, все твои шутки. Ты, поди, знаешь!

— Что мне, божиться, что ли?

Куприн, улыбнувшись во все лицо, с мальчишеским задором начинает рассказывать:

— Это меня Ваня Заикин подбил. Слыхал про такого? Чемпион мира! Силач необыкновенный. Один Поддубный ему не проигрывал. Остальных Заикин как котят на рогожке раскатывал. Балки двутавровые гнул…

— Ну?

— Не «ну», а совершенно точно. При большом стечении благородной публики. Сам сколько раз видел. Он в Кишиневе теперь живет. Домой вернемся, я тебя с ним познакомлю. Грудь — во! Рука — ну, скажем, как твоя, Иван, нога. В самом толстом месте. Шея…

— При чем тут, скажи, моя нога? Я с Иваном Михайловичем знаком.

Куприн слегка свирепеет:

— Так что же ты мне глупые вопросы задаешь? Ты сам должен знать, какой он здоровый.

— А я тебя и не спрашивал про бицепсы Заикина. Я тебя про аварию спросил. Так бы и сказал!

И Куприн начинает в лицах изображать, как Заикин уговаривает его взлететь на «фармане» в одесское небо, как они разогнались, как они наслаждались полетом:

— Под самыми облаками! Красотища — словно крылья за спиной выросли! Люди внизу — не больше букашки!

— Ты-то, конечно, вполне орел. Как приземляться стали?

— Вот это и оказалось самым сложным. Но мы догадались об этом пустяке только в небе. Малость не рассчитали, тяпнулись мы кабиной. Аэроплан — сплошная яичница! Очухался — в ушах шум неземной, надо мною — небо голубое. Ну, думаю, что я по ошибке апостола Петра в рай лечу. Для начала неплохо.

Потом слышу слова — вполне земные. Это Заикин выражается. Тут уж я совсем обрадовался: полетаем еще!

— И что — летали? — с ужасом спрашивает Вера Николаевна.

— Неоднократно! Даже с самим Уточкиным.

Бунин все эти истории знает наизусть. Однако с иронией спрашивает:

— С Уточкиным? Не может быть…

— Представь себе, — с гордостью и легким раздражением отвечает Куприн, — летал! И больше того — дружил!

— Выпивали? — в голосе Бунина звучит ехидство.

У Куприна начинает краснеть шея, он похож на быка, которого пикадор привел в разъяренное состояние. Он исподлобья смотрит на собеседника:

— И летали, и выпивали! А что из этого? Нельзя, что ли?

Бунин смиренно отвечает, потупя взор: