«Это спокойствие — всего лишь маска!» — решил Соколов.

И он оказался прав.

В спальне пахло давно не мытым телом, испражнениями и лекарствами. На громадной кровати, застланной какими-то тряпками, лежала старуха. Сквозь зашторенные окна едва пробивался свет.

При виде людей старуха выпучила глаза, плохо выговаривая слова, зашамкала беззубым ртом:

— Шваль... Все вижу, все шашни... Шобаки злые.

Дьяков вздохнул:

— У старушки, кажется, подагра. Суставы раздуты — ужас! Может, не будем беспокоить?

Соколов подумал и решительно сказал:

— А мы и не будем больную женщину беспокоить! Кох, открой обе половинки дверей, вот так, — и, запустив под матрас громадные ручищи, с истинно цирковой ловкостью подхватил матрас со старухой и бережно вынес в соседнюю комнату.

Затем гений сыска вернулся в спальню, внимательно осмотрел кровать. Чуть усмехнувшись, произнес:

— Сейчас покажу вам фокус, который самому Гарри Гудини не снился!

Он поднял плотно сколоченные доски, на которых прежде находился матрас. У присутствующих округлились от удивления глаза: в строгом порядке, словно куски хозяйственного мыла на витрине, лежал динамит. Много динамита.

Соколов задумчиво произнес:

— Знал бы Альфред Нобель, для кого будет служить его изобретение! Если бы рвануло, на улице мало домов уцелело. — Посмотрел на Бренера: — Сколько мы о вас знаем! Признавайтесь, для кого приготовили? Где еще в городе прячут взрывчатку?

Бренер проскрежетал зубами.

— Всех ненавижу! Убивать, убивать... — Взор его безумно блуждал по лицам присутствующих.

— А знаете, кто вас выдал, Бренер? — Сахаров испытующе глядел на преступника. — Ну, сумеете назвать? Выдал ваш ближайший сподвижник и наш осведомитель. Его имя... Ну, сами назовите, а?

Бренер кисло усмехнулся:

— Какая разница? Все наше движение нашпиговано доносчиками и вашими агентами. Люди — это мразь. Азеф — негодяй, а я на него молился. В этом доме я прятал Григория Гершуни, пока он в третьем году не попал на каторгу. Савинкову деньги давал — «на партийные нужды». — Помолчал, коротко попросил: — Пить!

Кох принес из кладовки бутылку зельтерской. Бренер жадно выпил два стакана. Задумчиво, словно никого вокруг не было, произнес:

— Одни обирают голодных и нищих, расстреливают беременных баб. Другие делают из святого дела развлечение: динамит в шляпных коробках, конспиративные квартиры подворотни, поднятые воротники, срочные переезды, погони. Кощунственный балаган! Нигде такое невозможно, только в Богом забытой России. Не народ — глупое стадо!

Бренер надолго замолчал, что-то напряженно обдумывая. Вдруг выпалил:

— Все скажу! — Дико расхохотался. Подвижники думают: Бренер будет болтаться на виселице, а эти твари с бабами спать? Нет, уйдем вместе... Все расскажу, террор готовят, эксы, грандиозные акты... Ужас! И всем этим руководит из-за границы гениальный и безумный вампир... Он русский, служил помощником присяжного поверенного... Теперь живет в Галиции... Но это потом, а сейчас очень хочу спать, устал. Ведите меня в темницу. Давно чувствовал, что крахом закончится... Кругом тлен и смерть!

Дьяков вопросительно посмотрел на начальство:

— Я доставлю его в тюрьму?

— Этого пса бешеного замкни в сырую одиночку! — посоветовал Кох.

— Свяжи руки, под усиленным конвоем! — приказал Сахаров. — А мы с Аполлинарием Николаевичем навестим начальника саратовской охранки Рогожина. Визит вежливости, да и поставить надо в известность. Утром проведем допрос Бренера, коли сейчас просит отдыха.

— Улов должен быть жирным! — потер руки Дьяков. Соколов и Сахаров сели в поджидавшую их коляску и отправились к начальнику саратовской охранки.

Не пробежало и получаса, как в кабинет Рогожина влетел Дьяков. Гримаса ужаса свела его лицо.

Воздев руки к небу, он проревел:

— Зачем, Аполлинарии Николаевич, вы столь быстро уехали? Такая беда случилась!..

И он поведал действительно нечто кошмарное.

Дьяков был растерян, но пытался держаться куражно. Едва войдя в кабинет Рогожина, с деланным возмущением затараторил:

— Вот сукин сын этот самый Бренер! Ох, каторжная морда, чего удумал! Натуральная ехидна...

Соколов грозно раздул щеки:

— Что еще такое?

Полицмейстер по дороге успел заглянуть в трактир, дабы в трудное мгновение придать себе отважности. Он нахраписто продолжал:

— Народ, говорю, нынче весь исхитрился. Вы, граф, стало быть, нас покинули. Коляска ваша, Аполлинарий Николаевич, едва за угол, как этот обормот закатил глаза, что тебе воробей в силке, жалобно эдак стонет: «Умираю! Сердечный приступ жуткой силы. Подайте мне таблетки, что на кухне лежат в аптечном ящичке, артигоном называются. Только они спасут мою несчастную жизнь!»

— И что? — Соколов выдохнул, догадываясь об исходе этого маневра.

— Приказываю Коху: «Тащи этот самый артигон!» Тот принес коробочку. Чтобы руки арестанту не развязывать-завязывать, я самолично сунул ему в рот таблетку и хотел даже водицы дать запить. Не успел! Бренер вдруг брякнулся на землю, изо рта розовая пена изошла, задергался руками-ногами — не откачали! Собаке собачья смерть.

— Ты, пес, хоть знаешь, что такое артигон? — Соколов крикнул так, что стекла в окнах задрожали. — Триппер лечить! И он не в таблетках — в ампулах. Ты у меня, подлец, этапом в Сибирь пойдешь, кандалами бренчать будешь!

Полицмейстер неосмотрительно стал возражать:

— Так вам бы, Аполлинарий Николаевич, до полной отправки арестанта в тюрьму остаться бы...

— Ах, какой обалдуй дерзкий! — Соколов распахнул окно, ухватил благим матом оравшего полицмейстера и, на потеху народа, за ноги опустил его со второго этажа, уткнув носом прямо в клумбу с увядшими астрами и гладиолусами.

Когда страсти малость улеглись, Сахаров, еще не привыкший к воспитательным методам Соколова и повеселившийся изрядно, задумчиво сказал:

— Надо жить так, чтобы даже наши оплошности шли во вред врагам нашим...

Соколов с интересом взглянул в лицо начальника московской охранки:

— Ты, Евгений Вячеславович, на выдумки хорош, да и я кое-что смекнул.

Рогожин, основательный, как дубовый шкаф, во всем

серьезный и рассудительный мужчина лет сорока пяти, с сомнением пробасил:

— Тут уж как ни прикидывай, остается одно — хоронить покойника... Можно, конечно, без отпевания и за оградой кладбищенской.

Соколов грустно покачал головой, иронично произнес:

— Очень большая беда для Бренера — за оградой! Ты его хоть пугалом на огороде воткни — ему безразлично. А вот если... — Он задумался, вдруг счастливо улыбнулся: — Мысль родилась веселенькая! Эй, Дьяков, Кох, бегом сюда!

Дьяков вошел с самым обиженным видом, зато вмиг протрезвевший. Соколов спросил:

— Кто, кроме вас двоих, знает, что Бренер отравился?

— Кому еще знать? Я да Жираф, — кивнул на Коха.

— А городовые, что при обыске присутствовали?

Дьяков с достоинством постучал себя по голове:

— Тут у Николая Павловича еще кое-что есть! Зачем! нам лишний шум? Сказал им, что арестант лишь обмер. I Они люди простые, поверили. Доставим его в больницу, а там будто, того, дух испустил! — Полицмейстер расхохотался.

— А где мертвое тело?

— Сидит внизу в коляске промеж этих самых городовых, чтоб не упало. И верх возка подняли — от любопытных глаз скрытнее.

— Молодец, Николай Павлович! За твою смекалку, так и быть, похлопочу о твоей награде. Самому министру Макарову доложу.

Дьяков чуть не лопнул от счастья.