Однажды возле села Разбойна стали табором цыгане-лудильщики. Лудильщики появлялись тут реже, в те годы трудно было раздобыть олово. Село натаскало лудильщикам свои закопченные, потускневшие медные посудины, те в два дня навели блеск на всю посуду, во дворах и на верандах сверкали и серебрились на солнце починенные кастрюли и котлы, сверкающие ведерки, покачивались на коромыслах молодух, черномазые эти цыгане словно в преисподней обучались ремеслу — до того они были задымленные и закоптелые, но зато от дьявольской науки стали дьявольски умелыми — раз-раз, и вот уже медь блестит, как золото. Они называли олово сплавом, уверяли, что оно чистейшей пробы. В народе их звали сербскими цыганами, считалось, что сербские цыгане богачи, что боковины телег у них полые и они прячут там свое золото. Многие цыганки носили золотые мониста, все без исключения ходили в широчайших цветастых шароварах, а на руках, кроме браслетов, — нитки синих бусин, от порчи.

Этот табор был сержанту Ивану Мравову незнаком, в разговоре цыгане сказали ему, что еще не знают точно, в каком селе остановятся потом, все зависит от того, будет или не будет посуда для починки. Иван Мравов договорился с Матеем, что тот будет сопровождать табор и, если они перейдут на участок Мемлекетова, передаст табор ему, а Мемлекетов в свою очередь передаст его следующему милицейскому участку; если же по дороге милицейских участков не окажется, то Матей пусть обратится за помощью в тамошние сельсоветы и к группам содействия. С большим трудом уговорил он председателя, дядю Дачо, дать для этой цели хромую кобылу — у нее было повреждено копыто. А чтобы хромота была еще очевиднее, ногу ей перевязали в колене. Возлагая на своего сотрудника эту миссию — если можно ее назвать миссией, — Иван Мравов сказал, что это будет его первым боевым крещением на невидимом фронте, нечто вроде битвы при Клокотнице[5], как обычно говорил старый учитель Славейко, и только от него, Матея, зависит, будет ли битва при Клокотнице выиграна или проиграна.

Я думаю, за кем угодно легче вести наблюдение, чем за цыганским табором; цыгане мгновенно растекаются по селу и выселкам, все двери перед ними открыты, попробуй угляди за всеми разом, разберись, кто каким делом занят — информацию ли собирает, передает ли какое поручение, служит или не служит связным и так далее. Отчетливо сознавая это, Иван Мравов с Матеем и разработали эту операцию с хромой кобылой, рассчитывая с ее помощью проникнуть в табор.

Когда табор снялся с места и двинулся в горы, не решив еще, куда свернуть потом — налево или направо, он нагнал на дороге молодого парня с тонкими цыганскими усиками, черными цыганскими глазами и еще более цыганским чубом. Парень вел в поводу кобылу с перевязанной ногой. Когда цыгане поравнялись с ним, парень присоединился к табору, громко расхваливал красоту цыганок и, переходя от телеги к телеге, угощая всех табачком, со всеми перезнакомился и объяснил, что тоже держит путь за перевал и будет до невозможности рад, если его возьмут в попутчики, а под конец купят у него кобылу, потому что, говорил чубатый красавец, он не думает возвращаться в эти края, а продаст лошадь и будет искать работу где-нибудь в городе. Цыгане сказали, что, помимо работы и счастливой доли, надо ему еще сыскать себе цыганку. В первой же корчме — она относилась к селу Разбойна — чубатый парень раскошелился, чтоб угостить компанию и сговориться насчет цены за кобылу. Цыгане долго смеялись и сказали ему, что больно уж много он запрашивает за свою кобылу, она ломаного гроша не стоит, а колено он ей перевязал зря, потому не в колене у нее болячка, а в копыте. Парень струхнул, уж не заподозрили ли чего цыгане, признался, что ничего в лошадях не смыслит, кобылу в лечебнице осматривал совсем молодой ветеринар, да, видать, и тот смыслит в лошадях не больше, чем он, если вместо копыта перевязал колено. Под конец они уже почти ударили по рукам, но так как впереди было еще много времени, то продолжали вести торг по дороге через горы и, чтобы красавец парень не тащился пешком, посадили его на одну из телег, а хромую кобылу привязали к телеге, замыкавшей караван.

На третий или четвертый день Иван Мравов увидал хромую кобылу возле разбойненской корчмы. А в корчме сидел и пил Матей, нечесаный, заспанный, опухший и какой-то кислый. Он встретил Ивана печальной улыбкой, долго мотал головой и застывшим взглядом смотрел в одну точку. Он сказал Ивану, что свою битву при Клокотнице проиграл и что невидимый фронт так и остался невидимым. По его словам, табор на второй день въехал на территорию Мемлекетова, там им встретились два каракачанина — они везли вниз, на равнину, кадки с творогом; цыгане о чем-то потолковали с каракачанами и, посоветовавшись между собой, повернули назад и встали табором в безлюдной лощине, неподалеку от водяных лесопилен. На другое утро они двинулись дальше, но каким-то кружным путем, поэтому вечер застал их вдали от жилья, и они опять заночевали на природе. Ничего подозрительного в таборе он не заметил, подозрительным скорее выглядел он сам, потому что наметанный цыганский глаз сразу распознал, что повязка у кобылы липовая, Проснувшись на третье утро, на рассвете, продолжал рассказывать Матей, он обнаружил, что на скошенном лужке, у речки, никого, кроме него, нету, голову сильно ломило, особенно затылок. Вокруг были давно остывшие кострища, а за кострищами на берегу стояла привязанная хромая кобыла. Цыган и след простыл, если не считать следов их телег на росистой траве. Матей сразу смекнул, что его обвели вокруг пальца, надо думать, цыгане с вечера опоили его, дождались, пока он захрапит, загасили костры, и табор снялся с места, чтобы тоже стать невидимым. Пригрозив, что когда-нибудь они дорого ему за это заплатят, Матей отвязал кобылу и повел ее назад. Вместе с кобылой он завернул к Мемлекетову, тот долго насмехался над ним и сказал, что глупей, чем их уловка, ничего не придумаешь, потому что хромая кобыла — это уж глупее глупого. Будь у Матея резвая лошадь, здоровая, он мог бы вскочить верхом и по колеям от цыганских телег настичь табор еще до того, как тот перевалит через горы. «Можно только сожалеть!» — сказал Мемлекетов Матею.

— Так в точности и сказал? — спросил Иван Мравов.

— Ну да, можно только сожалеть, говорит! — повторил Матей.

Он велел корчмарю принести вина, корчмарь неслышными кошачьими шажками вылетел в дверь и теми же кошачьими шажками влетел обратно, потом Матей велел ему задать кобыле корму, корчмарь снова ринулся кошачьими шажками отнести овса привязанной перед корчмой животине. Иван Мравов расспросил друга, что поделывает Мемлекетов и что слышно нового на его участке. Матей сказал, что Мемлекетов живет — не тужит, недавно туда прислали из Софии на жительство трех бабенок легкого поведения, Мемлекетову под надзор, такие, скажу я тебе, бабенки! Мы тут с нашим бабьем словно по карточкам живем, а у тех бабенок все в избытке, даже чересчур, а какое белье! Матею дважды довелось увидать их белье во дворе, где их поставили на квартиру, они будто специально целыми днями стирают свое белье и вешают сушить всему селу на обозрение. Особо ярые любители женского пола все кружат возле того двора, а оттуда закатываются в корчму пить, Мемлекетов говорит, что с той поры, как бабенки в селе, эти, особо ярые, пропили в корчме две лошади вместе с телегами и село в любой момент может заняться с четырех концов.

— Вот бы к нам прислали на поселение что-нибудь в таком роде! — со вздохом проговорил Матей. — Поглядел бы ты только, какое у этих бабенок все белое да обильное! Можно только сожалеть!

Иван Мравов слышал, как корчмарь что-то говорит кобыле, вешая ей на шею торбу с овсом. Он смотрел на усталое, опухшее лицо друга с некоторым недоверием. Собственно, вызывал недоверие не вид Матея, а слова Мемлекетова по поводу истории с табором. Раз Мемлекетов говорил, что можно только сожалеть, это означало, что дело нечисто и надо его проверить. Он усмехнулся, отгоняя засевшую в голове нелепую мысль, то есть что дело нечисто и рассказ Матея надо проверить. На всякий случай он, пока не вернулся корчмарь, шутливым тоном спросил: