Матей вошел в милицейскую комнату, весело насвистывая, в наилучшем расположении духа. Он хотел бодро, громко поздороваться, но уже на пороге свист застрял у него в горле, он потрясенно смотрел на Ивана Мравова и на все, что предстало его взору.

На старом, ободранном, изрезанном перочинными ножами и заляпанном чернилами письменном столе сверкала груда золотых монет. Такая уйма золота и такой ослепительный блеск казались противоестественными в закопченном, запущенном деревенском доме, до того убогом, что даже телефон с полустертым государственным гербом выглядел здесь несчастным арестантом, задержанным по ошибке или для проверки документов.

— Эти деньги фальшивые! — произнес Матей, еще не вполне оправившись от потрясения.

— Можно только сожалеть, что они фальшивые! — отозвался сержант и сам удивился, что повторил выражение Мемлекетова «Можно только сожалеть», то есть «дело нечисто, надо проверить». — Можно только сожалеть, — повторил Иван, — что они не настоящие, а фальшивые!

Он порылся в груде монет, покидал несколько штук из одной ладони в другую, новенькие монеты звенели и весело поблескивали у него на ладонях и на столе. На всех был выбит профиль Франца Иосифа, подсчет показал, что их тут сорок девять штук. Цыгане уверяли, что пятьдесят, но их дважды пересчитали, и оба раза выходило — сорок девять. Мустафа стал пересчитывать сам еще раз, перекладывал монеты по одной, считая в уме, а остальные цыгане, стоя позади него, следили за каждым его движением и хором считали вслух.

Снова получилось сорок девять.

Мустафа удивился до крайности, обернулся, остановил взгляд на обмотанном тряпьем Гаруне аль-Рашиде и приказал ему сплюнуть. Тот еще больше скривил свое кривое плечо, замотал головой, запыхтел. Но Мустафа так двинул его по затылку, что конокрад икнул, сплюнул, и пятидесятая золотая монета покатилась по полу.

После того как все попытки уговорить сержанта отпустить конокрада оказались тщетными, цыгане прибегли к подкупу. Первым решился на этот шаг Мустафа, слова «подкуп» он не произносил, а сказал, что раз ничего другого нельзя сделать, то табор готов выкупить конокрада, заплатить за свою вину, только чтоб выйти на свободу, потому жены и ребятишки сидят голодные на дороге, у чешмы Илинец, а куда девался медведь, вообще неизвестно. Мустафа предложил цену — пять золотых монет, новеньких франциосифовок, которые в народе называли австрийскими наполеоновками. Иван Мравов равнодушно взглянул на выложенные на письменный стол монеты, вынул из кобуры пистолет, взвел курок и ровным, холодным голосом приказал выложить на стол все золотые монеты, какие у кого есть при себе. Прежде чем Мустафа успел поклясться, что больше у них ни одной монеты нет, сержант сообщил, что у милиции есть точная и полная информация об их «монетном дворе», и, если они утаят сейчас хоть одну монету, он вызовет конвойных и отправит их под стражей прямиком в тюрьму.

Деньги эти, сказал он, фальшивые, и о том, что у вас при себе фальшивые наполеоновки, нам было известно раньше, чем вы их вынули.

Цыгане не знали, что еще задолго до того, как они встали табором возле села Разбойна, их взяли под наблюдение органы государственной безопасности, что часть их фальшивого золота уже находилась в сейфах милиции и что сержант Иван Мравов был хорошо обо всем осведомлен и с помощью групп содействия как в самом селе, так и в деревнях, подчинявшихся здешнему сельсовету, следил, не ведется ли купля-продажа австрийских наполеоновок и из какого табора первая золотая монета перейдет в крестьянский дом, где есть невеста или девушка на выданье. Прижатые к стене и испугавшись того, что их немедля препроводят под стражей в тюрьму, цыгане выворотили карманы, развязали пояса и выложили полсотни фальшивых монет, клянясь и божась, что больше у них нет. Но пока Мустафа собирал деньги, конокрад у всех на глазах ухитрился одну монету незаметно спрятать под язык. Мустафа удивился, что одной не хватает, но быстро сообразил, что искать ее следует только у конокрада, потому и велел ему сплюнуть и со зла стукнул его по затылку. Тут-то конокрад и выплюнул монету. Он был не только лучший конокрад в таборе, но и вообще самый ловкий из своих собратьев. Иван Мравов задержал фальшивые монеты и паспорта цыган, а их самих отпустил, приказав идти назад, в табор возле санитарного кордона на шоссе. Он рассчитывал, что за ними присматривать будут патрульные, а сам он тем временем доложит в город по телефону и спросит, какие шаги предпринимать ему дальше.

Цыгане впали в крайнее уныние. Матей проводил их до табора, передал указания патрульному, оставшемуся в единственном числе, и, так как парализованному пареньку напекло голову на солнце, Матей с патрульным вдвоем откатили телегу в тень, под грушу. Паренек все время недовольно бурчал. Патрульный попросил Матея прислать из села еще человека, а то в одиночку ему не усторожить и табор, и санитарный кордон. Матей обещал и действительно прислал человека.

Сестра Ивана Мравова впоследствии рассказывала, что в тот день брат принес домой целую торбу австрийских наполеоновок и вытряс их перед малышом племянником, племянник всего несколько месяцев, как стал ходить, очень любил, когда дядя катал его на велосипеде, но дядя в тот день торопился, катать его не стал, а оставил ему монеты поиграть. Сестра перепугалась и спросила, откуда эти деньги. Иван сказал, что деньги эти не стоят ломаного гроша, потому что фальшивые, ущипнул мальчонку за щеку, покатал с ним по полу несколько монеток и уехал с Матеем по каким-то их делам. После него пришел свекор, он жил в соседней деревушке, был уже глуховат и подслеповат. Свекор, Ивану он доводился сватом, пришел уговориться с сыном насчет покупки на откорм двух поросят — у соседа опоросилась свинья, позарез нужны деньги и он отдает поросят задешево. Сестра Ивана Мравова после свадьбы вместе с мужем перебралась в Разбойну, потому что ее муж работал на железной дороге и отсюда ему было ближе до станции, чем из родительского дома. Она выставила свекру угощение, глуховатый и подслеповатый старик глотнул сливовицы и вдруг заспешил; собрался уходить, так и не дождавшись, покуда сын вернется с работы. Сказал, что человек он старый, долго сидеть на одном месте не может — беспокойство разбирает, и ушел, ничего не попросив передать насчет покупки двух поросят. Ближе к вечеру Иван опять завернул домой и, узнав у сестры, что приходил ее свекор и неожиданно сорвался с места из-за того, что разобрало беспокойство, вскочил на велосипед и помчался глухому и подслеповатому старику вдогонку. Сестра, однако ж, не знала, догнал ли он старика и для чего тот ему понадобился.

Мужик, у которого обоих буйволов угнал медведь, вынужден был заночевать с сыном на постоялом дворе и видел, как милиционер слезает с велосипеда и входит в корчму. Потом к постоялому двору подъехал горшечник, телега у него была полна расписных кувшинов, хозяин буйволов и горшечник разговорились, один рассказал про свою беду, что вот, мол, приходится ехать с сыном в военкомат для освидетельствования, другой пожаловался, что товар у него больно хрупкий и на то, что у лошади стерлись подковы, а новые, чтобы подковать лошадь у кузнеца, никак не раздобыть, и подарил парализованному пареньку глиняную окарину. Потом из корчмы вышел милиционер, подошел поглядеть, кто дудит в окарину, тоже попросил у горшечника окарину и, привалившись к телеге, сыграл грустную-грустную песню, так что отец паренька чуть слезу не пустил — до того милиционер разбередил ему душу, до того хорошо играл — и не скажешь, что милиционер, а скорее пастух, который всю жизнь только и делает, что играет на глиняной окарине.

— Дай тебе бог! — воскликнул гончар и подарил Ивану окарину.

По свидетельству Амина Филиппова, Чубатый Матей и Иван Мравов вместе пришли в монастырь, милиционер катил велосипед рядом с собой, у него лопнула камера, Матей положил велосипед на землю возле чешмы, присел на корточки и стал заклеивать лопнувшую камеру, заклеил и даже проверил, не пропускает ли она воздух, для чего накачал и опустил в воду, в корыто у чешмы. Пришли они оба как раз тогда, когда Амин Филиппов и его люди вели с учителем Славейко разговор о раскопках в римских развалинах, учитель Славейко торговался с людьми Амина Филиппова насчет цены, и, когда Иван Мравов понял, о чем идет речь, он крикнул сидевшему перед велосипедом на корточках Матею, что у них прокол и в том, и в другом смысле, а Матей на это ответил, что если прокол в обоих смыслах, то им не остается ничего другого, как заклеивать, накачивать, снова прокалывать камеры и снова их заклеивать. Ни Амин Филиппов, ни учитель Славейко да и вообще никто из подозрительных личностей, набившихся в монастырь, не мог взять в толк, что они хотели этим сказать.