— Трудно разобрать, — сказал учитель Славейко, продолжая изучать карту. — Подобные карты или копии с них, возможно, имеются в историческом музее. Они — еще со времен царя Ивана Шишмана, их изготавливали старые монахи, помечали на них святые места и места нечистые, а возможно, и те, где спрятаны деньги или священные книги. Мне эти графические изображения непонятны. От прежнего здешнего игумена, мир праху его, я слышал о таких графических изображениях, он даже говорил, что такая карта есть в монастыре, но он ее никогда никому не показывал. Игумен умер и, надо полагать, унес тайну этой карты с собой.

Учитель поднялся, кладоискатели тоже. Они ошеломленно смотрели на него. Непонятная карта лежала у них в ногах — раскрытая, в каких-то пятнах, закапанная воском от свечей, в разводах слов и линий, таинственная и туманная, как черная магия.

— Все, что написано на бумаге, рано или поздно будет прочитано! — сказал учитель кладоискателям.

Амин Филиппов снова скатал каргу в трубку.

Позже учитель с возмущением говорил Ивану Мравову:

— Уши оборву этому мошеннику из монастыря! Бог весть, сколько он содрал с этих невежд за карту, где обозначены морские течения, ветры и зоны безветрия в Атлантическом океане! Ну как им сказать, что их надули? Да если и сказать, они не поверят!

Иван Мравов съехал на велосипеде по склону, решив завернуть в монастырь, сказать монаху, чтоб забрал свою карту назад, и уж после этого постучаться в дом к Матею. По дороге он встретил хозяина заблудившейся овцы, пасечника, у которого улетел пчелиный рой, пастухов со свиными хвостами, что пришли за справкой в ветеринарную лечебницу. Они сказали сержанту, что хвосты у них уже «того-этого», но еще денек они подождут, хозяин пропавшей овцы собирался заглянуть еще в два-три загона, проверить, не попала ли его овца в чужую отару; только пасечник, у которого улетел пчелиный рой, не знал, как ему быть дальше. У всех у них проснулся интерес к раскопкам римских развалин, и теперь они с опозданием шли поглядеть наконец, как ищут клады и вправду ли туда пригонят припадочную козу. Сержант сказал им, что козу пригнали, она улеглась на развалины и кладоискатели уже начали там копать. Мужики заторопились, как бы чего не пропустить, а Иван Мравов поехал дальше, в монастырь.

Первое, что он увидел в раскрытые двери церквушки, была туповатая девка и ее ведьма мать, обе стояли на коленях перед алтарем, а над ними возвышалась фигура монаха. Он читал ровным голосом раскрытую книгу, голос его глухо бился о темные своды церкви. Девка зашевелилась, старалась привлечь внимание монаха, но тот и не поглядел на нее, продолжая читать ровным голосом, целиком поглощенный книгой. Девка таращилась то на него, то на смутные силуэты святых, но больше все-таки поглядывала на монаха и время от времени облизывалась.

Иван Мравов вспомнил, как обе эти женщины зловеще сидели на траве в Чертовом логу и еще более зловеще жевали, как потом он увидал их у санитарного кордона и старуха метнула на патрульных злобный взгляд, и вдруг с изумлением обнаружил, что девка беременная. У входа в церквушку лежал кусок мыла, домотканое полотенце в голубую полоску и связанный черный цыпленок. Женщины принесли это в дар монастырю — мать рассчитывала, что если над дочерью почитают молитву, то у нее все как рукой снимет. Сержанту стало неловко и стыдно, что он стоит в дверях и как бы подглядывает, «Чего не идешь своей дорогой? — сказал он самому себе. — Чего не пойдешь прямиком к Матею, а торчишь тут, глазеешь на это невежество!.. Оставь монаха в покое, насчет карты можно ему сказать и завтра».

Иван неслышно прошел по траве, тихо выкатил велосипед, за спиной у него звучало глухое бормотанье монаха, перед глазами мелькнула швейная машинка, придвинутая к окошку, где светлее, в кармане звякнули половинки разрубленной фальшивой монеты, от этого звука его бросило в жар, и в душе вновь шевельнулось то же неясное предчувствие, что и ночью. Он еще точно не решил, как повести себя с Матеем, но почти не сомневался, что Матей, едва взглянув ему в глаза, тут же поймет, что Ивану Мравову все известно, и, возможно, сам заговорит первый.

— Конечно же, конечно, — приободрился сержант, — он первый заговорит и выложит все от начала до конца! И у нас у обоих полегчает на душе, а дальше видно будет!..

Прежде чем мы с вами двинемся дальше, читатель, нам следует немного задержаться в монастыре, пока монах не закончит свое чтение.

Сперва он читал благостно и отчетливо, внимательно всматриваясь в глаза девушки, но мало-помалу уткнулся носом в книгу и больше на девичье лицо не взглянул. Тем временем усатая зловещая тетка поставила несколько свечек, попросила помощи у иконы богородицы и тоже опустилась перед монахом на колени. В отличие от матери дочь, насмотревшись на смутные лики святых, уставилась на монаха — видно, он возбудил ее любопытство. По всей вероятности, она была влюбчивой натурой, монах приглянулся ей, смиренная швея божья это почувствовала, потому он и уткнулся в священную книгу и больше не поднимал глаз, опасаясь липучих огоньков в ее взгляде. Девушка продолжала неподвижно стоять на коленях, только дыхание ее стало прерывистым. Мать шептала не то молитву, не то заклинание, потом прижалась лбом к холодному каменному полу.

Воспользовавшись этим, дочь протянула руку и ущипнула монаха за срамное место, притом так сильно, что бедняга подскочил на полметра вверх и оглушительно взвизгнул.

Маленькая церквушка употребила все свои акустические возможности, чтобы усилить человеческий голос, зловещая баба от неожиданности тоже подскочила, одна лишь девушка сохраняла невозмутимость и безразлично смотрела куда-то. Мать сразу смекнула, в чем дело, зашипела, как кошка, подпрыгнула, развернулась в воздухе и, продолжая шипеть, на лету обеими руками отвесила дочери оплеуху. У той треснула губа, брызнула кровь, девушка рухнула на пол, не издав ни единого звука, даже не застонав, раздался только тяжелый стук молодого, налитого тела о каменный пол.

Шипящая и свистящая баба еще раз ввинтилась в воздух и плюхнулась на дочь. Та опять не издала ни единого звука, и, когда монах поглядел вниз, он увидал толстые ноги, услужливо обнаженные перед алтарем, вздутый живот, молитвенно обращенный к пресвятой матери божьей, и, не в силах более на это смотреть, одной рукой прикрыл глаза, другой — ущипнутое срамное место.

— Господи! — впервые вымолвил он с глубокой набожностью и хотел выбежать из храма, но зловещая баба настигла его и буквально выдернула из дверного проема, захлопнула дверь и повернула в замке ключ, который в мгновение ока исчез в складках одежды на ее плоской груди. Со стороны алтаря кто-то заскулил, силы монаха иссякли, он уже не мог сопротивляться, сполз на пол, привалился к запертой двери и уронил голову на плечо. Баба нагнулась, заглянула в его побледневшее лицо, орошенное каплями пота, легонько пнула его в плечо и с шипеньем отпрянула, потому что монах, видно, только и ждал, чтобы его легонько пнули в плечо: едва она дотронулась до него, как он распластался на полу и остался лежать навзничь, почти не дыша.

Шипенье зловещей бабы перешло в тихий плач, движения ее замедлились, она стала излучать какой-то тусклый свет, и этот тусклый свет разлился по всей церкви и всем святым! Зловещая баба медленно, как сомнамбула, поворачивалась, словно искала, за что бы ухватиться или на что опереться, но куда ни бросала взгляд — всюду видела только святых мужей, равнодушных и суровых, верхом, спешенных или восседающих на величественных престолах. Все одинаково бородатые, все одинаково святые и чужие, они таращили на нее глаза или смотрели куда-то перед собой таким неподвижным взглядом, что сквозь эти взгляды можно было спокойно пройти. Лишь в самой глубине, над распростершейся перед алтарем дочерью, висела пресвятая богородица, единственная женщина среди такого множества святых мужей, но богородица глядела не на бабу, она склонила взор на младенца Иисуса. Не могу сказать, читатель, дошла ли до сердцевины ее мозга та истина, что даже в храме божьем женщина остается одинокой, и если церковь сочла, что должна быть меж святых мужей и женщина, то не какая-нибудь, а пресвятая грешница… Как бы то ни было, примирение и кротость вытеснили зловещее выражение на лице бабы, и, рухнув перед дочерью на колени, она стала ласково поправлять мокрые от пота пряди ее волос, вытирать кровь с разбитой губы, продолжая излучать неяркое, мягкое сияние. Это сияние болезненно вздрогнет лишь в тот миг, когда под сводами церкви раздастся крик родившегося на белый свет младенца.