И вновь засмеялась. Но уже теплее, чем до этого. И пожалуй, все так же мудро. Тимофея ослепил щедро разбрызгиваемый солнцем багрянец. Но не только поэтому закрыл он руками глаза. Он чувствовал себя, объясняя Аарону, так же, как тогда, когда заработал синяк. Пожалуй, хуже. Нет, не хуже, а как-то непонятно…

Аарон слушал рассказ Тимофея с неподвижными, широко раскрытыми глазами. Воспитанник пустынных обителей и монастырей знал о вопросах тела и любви только то, что содержалось в проповедях и книгах. Правда, именно книги и являли множество соблазнов. Но это были соблазны единственно для духовного взора. Андромеда, Лаодамия, Медея, Елена и Александрова Роксана нередко восставали между латинскими строфами и непристойно будоражили своей нагой красотой. Особенно навязчиво являлись ему охотница Аталанта и тяжко вооруженная Пенфесилия. Он краснел от стыда, когда вопреки страшному напряжению мышц чувствовал, что не справится, вот-вот кинется следом за Аталантой на калидонского вепря. Тогда он падал на мокрую землю и стыдливо припадал губами к глубоким оттискам ее больших, сильных пальцев.

Правда, когда-то его сильно потрясло зрелище рыбака и пастушки, припавших друг к другу, в то время как погп их были окунуты в весело журчащий поток. Вообще-го его рано приучили смотреть на телесные связи спокойно, как на дело, недостойное возвышенного духа. Мудрость книг и полных холодной логики собеседований с богом и святыми была для него, как и для его учителей, столь упоительным наслаждением, что ради него стоило без всякого сожаления отречься от столь низкого наслаждения женскими объятиями, о котором мудрец из мудрецов Августин сказал презрительно, что, длясь краткий миг, оставляет после себя не только у людей, но и у неразумных животных одну грусть. Правда, была в королевском замке в Кингстоне круглая комната, где подросток Аарон познал трепет, действующий не только на душевный взор. Комната, где некогда в день коронации архиепископ Одо застал короля Эдвига с двумя знатными дамами: Эгифой и Этельгифой. С широкого ложа, на котором, кажется, полстолетия никто не спал, как будто лишь на Аарона смотрели две пары голубых женских глаз. Две пары женских уст рассказывали ему стыдливо — но ведь он чувствовал — и греховно возбужденным шепотом о том, что в этой комнате творилось.

Но посещения Кингстона бывали редко. А посты, короткий сон и усердное, постоянное сидение над рукописями — все это создавало столь мощный щит, что долгие годы Аарон не с тревогой, а со спокойным, уверенным равнодушием вслушивался в приближающуюся тихую поступь легких ног веселого глупыша, который изредка, но все реже возникал перед его духовным взором среди черных или цветных букв, трепеща украденными у сонного ангела крылышками.

И вот ради той самой силы, которой он обладает, приходит Тимофей. Расспрашивает о постах, о недолгом сне, поначалу таком тягостном, о пользе жесткой постели, даже о пользе бичевания и мелкого щебня под босыми ногами. Но расспрашивает, радея но о приобщении к мудрости. А о том, как сблизиться с Феодорой Стефанией!

Аарон посоветовал ему обратиться к приору. Тимофей пошел. Назавтра во время вечерней трапезы приор заинтересовал братьев поучительным рассказом о вертопрахе, которому святой Лаврентий указал единственно верную дорогу к совершенству: черпать дары из сокровищницы умерщвления, ключ к которой святой дух вручил в исключительное владение клюнийскому единению. И что особенно должно радовать сердца братьев: вертопрах этот — птенец из заваленного пометом тускуланского гнезда!

Тимофей все чаще приходил в монастырь святого Павла. И всегда выманивал Аарона прогуляться под аркадами. И всегда приходил с чем-то новым в себе. В выражении глаз, в голосе, чертах лица, движениях, даже в подборе слов и движении мысли. Становился все более сосредоточенным и, как называл это Аарон, все более распираемым высвобождающимся духом.

Разговоры, которые он вел, приобретали неожиданно серьезный характер. Аарон долго не мог прийти в себя от удивления, когда Тимофей как-то подсел к нему в библиотеке и попросил книгу. Правда, она быстро ему прискучила. Но во второй раз просидел дольше. И что неслыханно поразило Аарона — когда Тимофей заговорил о прочитанном, то изъяснялся безукоризненным и необычным для себя языком прочитанной книги и рассуждал так умно, как не часто могли рассуждать отцы, отдавшие многие годы чтению этих книг.

Все чаще бывали минуты, когда Аарон забывал, с чего, собственно, все началось, забывал настолько, что его даже поразила улыбка — очень топкая улыбка, с которой Тимофей как-то рассказал, что приор призвал его к себе и доброжелательным, почти трогательным тоном расспрашивал, не слышит ли Тимофей в себе внутренних голосов, призывающих приходить сюда не время от времени, а остаться навсегда. И только ранняя весенняя гроза напомнила Аарону обо всем. Грозы такой давно не помнили в монастыре. Зажгли все свечи, окропили все степы святой водой, забили во все колокола и колокольцы, которыми так гордился перед Римом монастырь святого Павла. Огненная стрела упала с черного неба недалеко от монастыря в темную рощу, где три святых источника били из того места, которого коснулась глава святого Павла, когда она, отсеченная от тела, трижды подпрыгнула, пока не замерла. Ужасающий грохот потряс мощные степы храма. Несколько отцов сомлели от страха. Аарон заткнул уши: не только для того, чтобы приглушить последующий раскат, а чтобы вообще не слышать неожиданного гула, неведомо откуда валящихся на него гекзаметров, из-за которых представал, как будто из-за туч, грозный, но величественный облик Юпитера. Он был уверен, что именно этот навязчивый образ — грозный, но величественный — уже самим своим грешным возникновением немедленно навлечет на него кару Христа в виде другой огненной стрелы. Он ужо видел, как ее взвешивают в руке — на сей раз не в руке Юпитера, а того, что без аполлоновской улыбки безжалостно взирает, окруженный мозаикой из литого золота на арке Плацидии. Он взглянул на небо, прошептал: «На черных путях…» и закрыл глаза. Но грохот не повторился. И он открыл глаза.

Аарон всегда боялся грозы. Еще среди лугов Ирландии. Не мог тогда надивиться замшелым, белобородым монахам, спокойно переворачивающим в, казалось бы, вот-вот готовых развалиться шалашах истлевшие листы, испещренные таинственными лямбдами, омегами и пси. И только раз в жизни разделил опасение многих набожных достойных людей, не является ли учитель Герберт колдуном: когда, неуклюже распростершись на деревянной лесенке причудливой башенки в Реймсе, впивался он испуганными глазами в бородатого архиепископа, спокойно сидящего под раскачиваемым порывами навесом на вершине башенки, припав глазом к длинной трубе, дерзко, даже святотатственно направленной в раздираемое ужасающими вспышками небо.

Но Аарон был уверен, что уж кто-кто, а Тимофей наверняка не боится грозы. Даже не знал, откуда эта вера в беззаботное спокойствие и силу приятеля. Но верил. И как же он удивился, когда увидел, что после грохота, который обрушился в рощу Трех источников, у Тимофея затряслись колени и залязгали зубы. Разочарование это даже обрадовало его. Оно делало приятеля более близким, давало возможность ощущать свою силу, утешая другого. Он обратил к посеревшему лицу взгляд, полный братской любви. Тимофей глухо ответил сквозь часто-часто стучащие зубы:

— Чего уж глупее, схлопотать в лоб от Михаила Архангела до того, как настанет день святого Лаврентия…

Михаил Архангел не сразил Тимофея, но напрасной была радость, с которой он приветствовал радугу, переброшенную невидимыми руками Марии от Яникула до тибуртинских тысячелетних кипарисов. Напрасно высматривал он святого Лаврентия, который должен был вернуться под игру цветных лампионов, стук выбиваемых днищ, вопли обреченных петухов, под танцевальную музыку цитр, флейт и плещущих ладоней. Прежде чем он вообще пришел, на площади перед храмом его имени явился некто другой. Явился под стук молотков, разбивающих на белые куски прекрасное нагое тело не то с грустным, не то по-неземному задумчивым прекрасным лицом. Явился под страшную музыку дико ржущих в предсмертной агонии коней, вытянутых из церковного нефа сильными руками с такими мощными мускулами, что казалось, они даже разрывают бледно-розовую кожу. Явился под рыдания женщин, крик детей и немую угрюмую настороженность мужчин.