Пока я говорил, Нелли смотрела на меня во все глаза.

— И потому сестра тебя перекрестила? — спросила она.

— Не знаю почему. Я сам ужасно удивился.

— Ничего странного, вы вместе росли, вот в чем дело, — сказала она и загасила сигарету. — Но женщин у вас, стало быть, нет.

— Почему у нас нет женщин? А моя мать? Женщин сколько угодно и на баржах. В Унтерхаузене и в других деревнях они тоже, конечно, живут. Время от времени кто-нибудь из них заглядывает к нам. Мать разговаривает с ними на кухне. У них свои дела, уж не знаю какие. Но до наступления сумерек они всегда прощаются. Ведь от нас по болоту полтора часа ходу… А откуда вы знаете про Ханнеса Штрука? — спросил я. Внезапно я вспомнил о нем.

— Он иногда здесь появляется. Не часто.

— Я и не подозревал.

— Почему ты спрашиваешь о нем?

— Твой дядя спросил меня о Штруке.

— Дядя сам был водителем грузовика. Несколько лет назад он попал в аварию и на страховку купил этот дом.

— А жены у него нет?

— Жена от него сбежала. Вот почему я здесь.

— А он что, недавно здесь побывал?

— Кто? Штрук? Месяца два или три назад. Точно не помню.

Я успокоился. Стало быть, он не имеет никакого отношения к нашему теперешнему разговору.

— Нам нет дела до Штрука, — сказала Нелли.

— Я его не люблю.

— Его никто не любит. Но и такие люди должны существовать.

Я взглянул на нее, силясь понять, что она имеет в виду.

— Ну? — спросила она.

— Он был когда-нибудь здесь, наверху? — ответил я вопросом на вопрос.

— Штрук? Тебе внушил это твой зять?

— Нет.

— А если да, то ему несдобровать. Вот почему ты спрашиваешь о Штруке?

— Да. Потому.

Нелли это явно поразило.

— Действительно потому?

— Да.

Она все еще сомневалась. Но постепенно ее гнев улегся.

— Не беспокойся. Уж он-то сюда не поднимется. Только не он. Как это могло прийти тебе в голову?

— Пришло, ведь все парни у вас внизу его знают. И еще потому, что другие тебя обнимали. Даже мой зять.

— Раз им это нравится, от меня не убудет, — сказала она.

Я подумал, что никто не стал бы лапать мою сестру. Никому это и в голову не пришло бы. Конечно, я не произнес ни слова вслух, но Нелли слегка покраснела, так мне показалось.

— Что ты вообще обо мне вообразил? — пробормотала она сердито. Схватила пачку сигарет, но тут же отбросила ее. — Если у тебя была одна цель: побеседовать о Штруке, — мог бы сказать это внизу.

— Я вовсе не желаю беседовать о Штруке. Просто должен соблюдать осторожность. Я хотел знать, не кроется ли за твоим приглашением что-то с ним связанное.

— При чем тут Штрук? Где он кроется? И вообще, что мне с тобой делать?

— Мы будем спать.

— Спасибо за лестное предложение.

— Ты спросила, хочу ли я спать у тебя наверху, и я ответил: да.

— Ты ответил: я не против.

— Я ответил неправильно. И увидел это по твоему лбу, по морщинкам на лбу. Но где мне было найти правильные слова? Все ведь произошло так быстро.

— Да, все произошло очень быстро. Иногда это происходит чертовски быстро. Кажется, ты намерен лечь в постель прямо в сапожищах?

Я тут же нагнулся и стал развязывать кожаные шнурки на своих башмаках. Но и это ее не устроило.

— Вы какие-то чудные. — Она нажала на кнопку выключателя, и настольная лампочка погасла.

Я испуганно подскочил и взглянул на нее. Было все еще очень светло. Свет фары падал на белые занавески. Я не успел стащить с себя башмаки.

— Что такое? — спросила она.

— Послушай, Нелли, — сказал я. В первый раз я назвал ее по имени, и она это заметила.

— Да?

— Здесь очень сильно пахнет гвоздикой.

— Могу выставить цветы в коридор.

— Нет, я не это хотел сказать. Мне очень нравится запах гвоздик. Они пахнут очень, очень хорошо. Да. Я опять говорю не то. Я хотел сказать, что мы, может быть, не такие уж чудные. Это только кажется другим людям из-за того, что мы не умеем правильно выражать свои мысли. А это происходит потому, что мы мало говорим. Нам нельзя говорить много, слишком опасно. Если есть возможность, мы ограничиваемся двумя словами: «да» и «нет». В наших местах следует избегать всего, из чего стало бы понятно, о чем мы думаем. Ибо мы, разумеется, думаем очень напряженно; поскольку нам не положено говорить, мы, вероятно, думаем больше, чем все остальные люди. Без думанья нам не обойтись, но наше искусство состоит в том, чтобы делать вид, будто мы вообще не думаем. Живи ты с нами, ты была бы такой же. Я почти уверен. Хотя вовсе не легко говорить только два слова: «да» и «нет», — а во всех других случаях держать язык за зубами. Особенно трудно с непривычки. Иногда хотелось бы говорить весь день напролет или всю ночь напролет. Прямо подступает к горлу. Но так не годится, сразу пропадешь. Они только и ждут той минуты, когда человек не выдержит и заговорит. В детстве мы спали с сестрой в одной кровати. Они считали, что мы спим, а мы вместо этого шептались под периной и рассказывали друг другу решительно все. И даже когда мы засыпали, то видели одинаковые сны. В ту пору нам было хорошо, но потом мы подросли, и меня отправили спать на сеновал, а сестра укладывалась в ту же кровать. Теперь, когда она уехала, в кровати сплю я. А она… Я рассказываю все это, чтобы ты меня правильно поняла. Но в сущности, я и сейчас говорю не то, что намеревался сказать. Такие люди, как мы, люди, которые много думают, не смея высказаться, считают, что все другие думают то же самое и что, стало быть, для объяснения вовсе не надобны слова. Поэтому-то все сказанное нами звучит фальшиво, ибо люди ждут от нас совсем иного. Вот и тебя мои речи удивили и даже рассердили, хотя я этого, ей-богу, не хотел. Я выскажу тебе, Нелли, все наперед, пусть это и не будут по-настоящему правильные слова. Прошу тебя, не сердись. Но я не знаю, что из всего этого получится. Да и как это можно знать? Ничего плохого не будет, точно. Почему из этого должно получиться плохое? Моя сестра, как-никак, послала меня к тебе, и поэтому я сразу сказал «да». Но не знаю, знала ли она все, то есть знала ли она, что из этого произойдет. И потом, надо же подумать о тебе тоже. Уж лучше я выскажу все наперед. Возможно, с этим тоже надо считаться, Нелли, потом будет слишком поздно, и ты начнешь удивляться, начнешь злиться, возможно… Да, не исключено, что произойдет вот что: я в тебя влюблюсь…

Потом мы некоторое время лежали тихо. Оба с открытыми глазами. Я понимал, что Нелли напряженно думает. Быть может, у нее опять появились такие же, как и прежде, маленькие морщинки на лбу. Я мог легко стереть их, чувствовал, что во мне скопилось множество слов, целый поток. Но я ждал. Было так приятно нежиться в постели и ждать слов, которые вот-вот сами потекут. Хотя стало жарко. Я бы с удовольствием сбросил с ног одеяло.

— Ты вспоминаешь о своей сестре? — спросила в конце концов Нелли.

— Нет, — сказал я. В эту минуту я не вспоминал о ней. То есть не думал, как думал раньше (так или иначе она постоянно присутствует в моих мыслях). — По-твоему, она умрет от этого?

— Почему она обязательно должна умереть? Хрупкие создания переносят роды часто лучше других женщин. Да, часто так бывает. Даже если родятся двойняшки. Это еще ничего не значит. А может, никакой двойня и не будет. Кто его знает? Я сказала про двойняшек, потому что недавно подумала об этом. Стояла у бакалейщика около прилавка, покупала изюм для сладких пирогов — некоторые мужики просят сладких пирогов, чудно — и тут увидела ее на улице. Она прислонилась животом к витрине, личико у нее было совсем маленькое. Меня она не заметила. Смотрела на товары, выставленные в витрине, а может, еще куда смотрела. Вот у меня и мелькнула мысль. Конечно, от родов помирают, всякое случается. Но никто об этом не думает.

— А у тебя детей не будет?

— Я слежу, не бойся. Потом, когда выйду замуж, но это уже другое. Тогда конечно… Штрук правда твой дядя?

— Мы его так зовем. Он брат моей матери, хотя гораздо моложе ее. Может быть, сводный брат. Она с ним очень считается. Многие с ним считаются, хотя и не любят его. По-моему, он им внушает страх, но все равно они делают с ним дела. Штрук объезжает окрестные деревни, покупает скот и продает его на бойни. Но, конечно, он делает и другие дела, и моя мать тоже. Это связано с моряками на баржах и с прочим. Ты ведь понимаешь, о чем я веду речь? Поэтому он приезжает к нам раз в неделю, и на кухне они обо всем договариваются. Мы, дети, это всегда знали, хотя не присутствовали при их разговорах. Но, разумеется, замечали, что они притворяются, будто ничего не происходит. На кухне всегда было очень тихо. Быть может, именно Штрук и сказал матери: «Неплохо, если она станет женой таможенника». А уж сестре моей преподнесли все иначе. Ей сказали: «Мы не в состоянии содержать тебя весь век. Пора выходить замуж». А за кого ей было выходить? Никого другого не оказалось поблизости. Хочешь, я скажу тебе правду, Нелли? По-моему, Штрук сам охотно женился бы на ней. Не знаю, почему мне так кажется. С сестрой я не делился своими подозрениями. О таком говорить нельзя. Но и она все понимала. Незачем было говорить. Вот почему…