Да, я попал в большую беду. И это буквально ошеломило меня самого. Началось это сразу же после написанного высоким штилем заявления о выходе из корпорации, заявлении, в котором я бросил вызов всему свету.

В полном одиночестве сидел я в своей студенческой каморке, в которой всегда пахло сосисками, ибо как раз подо мной в арке над воротами открыл свое заведение колбасник. Жирный чад проникал сквозь зазоры в оконных переплетах. Позже, когда мне пришлось переживать голодные времена, эти запахи доставляли мне невыносимые страдания. Но в ту пору мое материальное положение было еще относительно благополучным. Ну так вот, я сидел в своей комнатушке и чувствовал себя совершенно выбитым из колеи. Твердую почву под ногами я потерял, и нигде не было видно стены, на которую можно было бы опереться. Какая-то хлябь, и к тому еще в клубах тумана. И все это по собственной вине. Я бы с удовольствием вскочил и побежал к старым друзьям. Ведь все получилось само собой. Пусть накажут, только бы приняли обратно.

Кроме учебников, у меня было еще несколько книг. Но чтение не занимало меня. Уставившись в какую-нибудь строку невидящим взглядом, я думал и думал. Каморка моя освещалась газом, лампа висела посредине потолка. Колпак из матового стекла — треснувший цилиндр, — хлипкая калильная сетка и две латунные цепочки для того, чтобы открывать и закрывать газовый кран. Летом лампа служила плацдармом для бесчисленных мух. Свет эта лампа давала тусклый, словно специально предназначенный для самоубийц. Быть может, только в те дни я впервые ощутил всю безотрадность моего жилища. Над умывальником висело декоративное полотенце с вышитой крестиком надписью: «Просыпайся утром радостно». А под ногами лежал потертый линолеум с восточным орнаментом. А мебель! Стулья и диванчик имитировали бидермайерскую мебель из грушевого дерева. В действительности они были обклеены бумагой, на которой воспроизводились цвет и текстура груши.

Вокруг меня не было никого, кому бы я мог излить душу. А я обязательно должен был поговорить о том, с чем не мог справиться. С годами люди приобретают умение подавлять приступы безысходности или просто внушают это себе. В сущности, мы всего лишь ловко добиваемся оттяжки. И еще к нашим услугам кино, алкоголь. Тогда я не обладал также драгоценной Способностью отвлекаться с помощью писания.

Бросая взгляд назад, должен сказать, что появление знакомого и однокашника, от которого я услышал о механизме саморегуляции, было для меня большим счастьем. Из-за критического отношения к нему — своего рода монстру, — из-за стыда за это мое отношение, а также из-за настоятельной потребности противостоять ему я снова взял себя в руки. Опасная шаткость в мыслях миновала.

Итак, на второй день моего одиночества, часов в десять вечера, во входную дверь позвонили. В квартире был один из тех звонков, которые надо поворачивать рукой. У этих звонков есть одно безусловное преимущество они гораздо лучше, нежели электрические звонки, выявляют темперамент визитера. Довольно точно можно угадать, кто стоит за дверью. Однако в этом случае сие было недостижимым. И не только потому, что я пришел в замешательство, самое главное — я никак не предполагал, кто именно явится ко мне. Мой гость ведь еще ни разу у меня не был.

К двери я подошел сам. Старуха хозяйка возвращалась домой поздно ночью. Она служила посудомойкой в пивнушке, пополняя свои скудные доходы еще несколькими марками. Кстати сказать, все происходило в ноябре. Это я пока не упоминал.

Гость отступил к самым перилам. На лестничной площадке было совсем темно. Я узнал его по голосу. И по очкам, в стеклах которых отражался свет, шедший из комнаты через открытую дверь.

— Ты один? — спросил он тихо.

На нем был дождевик. Из какой-то очень жесткой ткани. Каждый раз, когда он касался рукой дождевика, тот трещал и скрипел. Но все это, конечно, несущественные детали. По-моему, если бы я оказался не один, он бы тут же повернулся и ушел, так и не войдя в освещенную комнату.

Фамилия его была Шнайдер. Я вправе ее назвать, ибо это чрезвычайно распространенная фамилия. Наверно, он еще жив. Даже скорее всего. Стал, очевидно, генеральным директором какого-нибудь промышленного предприятия или чем-то вроде этого. Надо думать, он служит в очень большом концерне. Не исключено также, что он — человек известный и что его имя мелькает на страницах газет. Хотя я могу представить себе и иное: возможно, он принадлежит к тем людям, которые предпочитают оставаться в тени, хотя обладают большей властью, чем выставленные на всеобщее обозрение генеральные директора и министры. Да, видимо, так и есть. Впрочем, это мне безразлично. С тех пор я ничего не слышал о Шнайдере и не спрашивал о нем даже тогда, когда случайно встречался с кем-либо, кто знавал нас в былые времена. Не в моем характере поддерживать отношения с давнишними знакомыми. Ведь они сразу же начинают спрашивать: «А помнишь, тогда?» У меня это вызывает отвращение. За эти годы давнишние знакомые преуспели, по крайней мере большинство из них. Занимают должности, несут ответственность, имеют деньги, жену, детей, право на пенсию и все вытекающие отсюда последствия. Я с большой охотой отдаю должное их деловым качествам. Но это их не удовлетворяет. Стоит им столкнуться с другом юности, как тут же начинается эта их вечная песнь: «А помнишь, тогда?» Они не удосужатся задать тебе более актуальные вопросы, например: «Что ты делаешь?» Или: «Как тебе живется?» Тут они скользят поверху, словно в настоящем надо что-то скрывать. Вместо этого они говорят: «Не выпить ли нам по кружке пива?» И снова заводят ту же волынку: «А помнишь, тогда?» Ей-богу, кажется, будто они уже попали в пасть к какому-то гигантскому чудовищу и пасть вот-вот захлопнется. И напоследок эти бедолаги быстренько оглядываются назад, ибо скоро они окончательно сгинут. Однако присказка: «А помнишь, тогда?» — ни от чего не спасает.

Этот Шнайдер — он правда звался Шнайдер, я был бы не в состоянии придумать ему другую фамилию, — этот Шнайдер наверняка не стал бы задавать такие вопросы. И наоборот; человеку, повстречавшемуся со Шнайдером, не пришло бы в голову обратиться к нему с подобным вопросом.

Итак, я впустил его в комнату, помог снять плащ и пригласил сесть на псевдобидермайерский диванчик. Возможно, я спросил также, не хочет ли он выпить чаю. Шнайдер не принадлежал к тому типу людей, которым свойственно извиняться за позднее вторжение. Хотя как раз в данном случае не мешало бы объяснить причину столь неожиданного визита, ведь он мог показаться мне странным. Но гость просто сел и стал ждать, пока я не займу место напротив него. Он даже не оглядел комнату, в которую вошел впервые, — обычно это делают, чтобы хоть бегло ощутить особенности чужого жилья. Однако Шнайдера не интересовало чужое жилье, его интересовало только то, что он наметил сам. Это входило в его систему.

Разумеется, у меня возникло подозрение, что его подослала корпорация, чтобы начать со мной переговоры. Я был настороже или, лучше сказать, заранее заупрямился. Возможно, я уже обдумывал всякого рода колкие реплики. Вроде: «Да, конечно, вы хотите избежать скандала».

Рассуждая более трезво, я без труда понял бы, что на роль посредника Шнайдер подходил меньше всех остальных. И меньше всех остальных захотел бы принять на себя эту роль. Из тридцати или сорока молодых людей, принадлежавших к нашей корпорации, он был для меня самым далеким. А ведь он ежедневно сидел за общим обеденным столом и присутствовал как на наших собеседованиях, так и на наших попойках.

Дистанция между нами объяснялась отнюдь не только тем, что Шнайдер был на три года старше меня. Он уже сдавал последние экзамены или по крайней мере готовился к ним. Шнайдер изучал химию. Его отец был врачом где-то в Средней Германии, в маленьком городе. Конечно, я мог что-то спутать. Впрочем, это не имеет значения. Во всяком случае, не имеет значения, был ли город маленький. Думается, у Шнайдера было не густо с деньгами и ему приходилось считать каждый грош. У меня тоже было не густо с деньгами, в среднем студенты имели больше, чем я. Но в отличие от Шнайдера я тратил деньги свободней, был беспечнее.