— Разве Машан не был закован? — спрашиваю я. — Или мне так показалось?

— Да, нацепили ему эти побрякушки.

— Когда же он их сбил?

— Утром, топором, Чемеркич его расковал, когда и тебя.

Мертвого опустили на песчаную землю и реденькую траву.

По крылу палатки из-под него стекает мутная вода, по ней скользят небольшие сгустки крови, будто кусочки печени. Один из четников в сопровождении часового приносит в охапке лопаты и две кирки. Разом и молча разбирают инструменты и принимаются копать в песчаном грунте, неподалеку от воды. Мы поворачиваем шеи и смотрим. Мне кажется, наши смотрят с завистью — завидуют Машану, что покончил он с этим страшным ожиданием, завидуют, что будет у него отдельная могила, не то что у тех, недавно убитых, которых свалили всех вместе и засыпали землей…

Унтер-офицер с восковым лицом покрикивает на копающих, размахивает руками, подпрыгивает, а четники, раскрыв рты, смотрят на него в недоумении.

— Большую могилу, — переводит им Шумич. — Большую, не такую.

— Большая и так, куда больше?

— Хочет всех нас туда положить, скотина ты эдакая!

— Чего обзываешь? Сами весь день сидим не емши.

— Да вы макаронами обожрались, можете и еще день посидеть!

— Неймется тебе и здесь, все озорничаешь!

— Никак! Но пенсии ты меня за это не лишишь?

Унтер совсем взбесился, схватил насаженный на палку лемех и, расталкивая копающих, очертил большой квадрат. Четники огорченно переглянулись и принялись жаловаться, пытаясь объяснить по-итальянски:

— Нонче панье — нету хлеба, нонче обеда, целый день никс брот, нельзя копать на голодное брюхо…

Но унтер-офицер с восковым лицом на все их жалобы ответил отборной бранью и пригрозил автоматом, и они сняли куртки, засучили рукава и взялись за лопаты. Какое-то время копали молча, потом один из них с опаской начал:

— Клянусь богом, ох и много вы мне, коммунисты, зла причинили!.. По вашей милости пришлось копать окопы у Подгорицы: земля — камень, солнце жарит — сущее пекло, ни хлеба, ни воды… Но вам все мало, нашли меня здесь, чтоб ваших упокойников из воды таскать да могилы для вас живых копать…

Заканчивая свою жалобу, он заводит сначала, украшая ее деталями.

Солнце наконец зашло. Тучи как-то вдруг потемнели, нахмурился и лес на склоне горы. Что ж, прощай солнце! Если и не увидимся больше, все-таки насмотрелись на тебя! Две пасмы дыма висят над самым шоссе, и мне представляется, что это дым локомотива в Увале, той уединенной железнодорожной станции, где я начинал свою службу. Там река, как и здесь, пробивалась сквозь ущелье, почти такое же глубокое, разве чуть пошире. И лесопилка там находилась подальше от моста, пилорамы почти не слышны, а бревна огорожены крашеным штакетником, и склад вынесен поближе к путям, чтобы облегчить нагрузку. Все чин чином обмозговали, устроили, чтоб было сподручно: живи и радуйся! Но не позволили мне там остаться мой неугомонный прав, сам черт или судьба, а может, тщеславие. Мне казалось, будто я в тюрьме, тянуло в город, в уличную суматоху, где можно под самым носом полиции пронести чемодан с книгами и газетами, которые они ищут… И если бы мне — чего доброго — вдруг предложили сегодня выбирать, я опять пошел бы по тому же пути.

Мишо смотрит в сторону лесопилки — толпа четников там заметно поредела. Надоело, наверно, ждать, и они умолили отпустить их, либо прибыли итальянские офицеры и доказали их заслуги в борьбе против коммунистов. А может быть, получили какой приказ или просто хотят до ночи вернуться по домам. Вот поднялись и последние. За ними идут солдаты с ранцами и винтовками — похоже, что их куда-то ведут, впрочем, вряд ли. Нет причин вести их куда-то, а если бы такая и нашлась, послали бы отряд побольше. Просто случайность — солдатам по пути, иной дороги в Матешево и другие поселки нет. Остались только те, кто копает могилу. Они заняты делом и знать не знают о том, что творится вокруг. Яма уже выше колен, за набросанной землей некоторых видать только до пояса. Устали и орудуют лопатами все медленней, стараются ловчить, однако нет времени поднять голову от работы.

— Скорей, торопитесь вы там! Сколько можно возиться, — кричит им Шумич.

— А ты потерпи, молодой господин, пока не приготовим тебе перинку на ночь.

— Здесь уснешь навеки, не огорчайся. Таков закон, все там будем!

— Закон — законом, а вот ваши ушли и вас оставили.

— Куда ушли?

— Господа бога спрашивай!

Четники посмотрели в сторону лесосклада и застыли: никого, даже не сказали, куда ушли. Растерянно переглянулись, обманутые, покинутые, и давай обсуждать, кто виноват. Кто-то попытался объясниться с унтером, полагаясь больше на жесты рук и ног.

— Наши виа, — ушли вниз по дороге форверц, — вперед через мост, нету их! Вон, погляди: ушли! Домой ушли, манджаре, есть. Пора и нам. Голодные мы, видишь, пустое брюхо, не можем работать. Офицеры наши, ваши…

— Наши шайзе, ваши шайзе, дерьмо! — с издевкой бросил унтер и заорал: — Arbeit! Los! [3]

— Что он говорит?

— Говорит: «Никуда не пойдете, пока не выкопаете могилу».

— Ну! Давайте подналяжем! Раз надо, нечего волынить!

Снова взялись дружно за лопаты, копают, бросают землю и клянутся друг другу, что больше никто и никогда в политику их не втянет: куда лучше сидеть у себя дома и ни во что не вмешиваться…

Унтер нервно разгуливает взад и вперед и косо поглядывает на нас. И мне кажется, ему досадно, отчего мы не пытаемся бежать, была бы возможность нас ликвидировать до ночи и надвигающегося дождя. Вдруг он останавливается, видимо что-то надумав, раскорячившись поднимает руку с растопыренными пальцами и кричит:

— Fünf!

Мы понимаем, что он требует пять человек, но нам неясно зачем, и мы не спешим выполнять его приказ. Возможно — копать, но никто не хочет сменять четников, они словно созданы быть могильщиками. Мишо Попов, решив, что вызывают на расстрел, медленно встает. Цепь его от пояса до щиколоток поскрипывает и позвякивает. Он поворачивается ко мне.

— Пойдем, Нико, вместе. Лучше поскорей с этим кончить.

Поднимаюсь и я — чего ждать?.. Страх от предстоящей боли, который до сих пор я испытывал, словно переместившись из бронхов под ребра, уменьшается. Притупляется и жажда жизни от мысли — стоит ли? — и сводится к легко устранимой помехе. Жаль мне одного: ухожу невинный, как ягненок. Я не убежден, что убил или ранил немца, итальянца, земляка-доносчика и провокатора — никого из стольких насильников и гадов! Страшно это, но поздно, уже не исправить. И все-таки гордо поднимаю голову, будто убивал. И скорее всего, убивал — рукой своих учеников. И с удовольствием чувствую, что усталые мышцы послушно и точно подчиняются моей воле, которая сейчас готовит им гибель. «И это не так уж трудно, — подумал я, — они получат маленькую компенсацию, даже не такую уж маленькую, как во время трудного подъема на гору, когда воображение начинает рисовать незнакомые картины после перевала. Глаза не ослеплены ни сверканием, ни страхом и смотрят не жмурясь».

Я подхватываю Попова и заставляю опереться на мое плечо. Так в полуобнимку мы прошли сегодня утром путь от Колашина. Без этой небольшой помощи он не прошел бы и полдороги. Мы уже миновали самое трудное, остались пустяки, пройдем и это. К нам присоединился Видо Ясикич — невтерпеж ему. Солдаты смотрят на него и не удивляются — наверно, они убили немало таких, а то и помоложе. Подошли Гойко и Почанин — пятерка собралась. Не знаем, где стать, то ли перед могилой, то ли спуститься вниз? Унтер указывает нам на барак у лесопилки. Нам не ясно, при чем тут барак? Но солдаты нас подталкивают, и мы идем, хоть это и кажется бессмыслицей: зачем туда, если могила здесь? Может, хотят, чтобы потом кто-нибудь тащил нас мертвых обратно? Коли так, пусть будет по-ихнему! Нам все равно, здесь или там. А если хотят нас разделить, тем лучше — не будем смотреть на муки товарищей, а они — на наши.