Эти псевдо философские, пропагандистские клише Гойтисоло знает не понаслышке: ему, как и тысячам его сверстников в 40-е годы, они внушались ежедневно — порой примитивной долбежкой на уроках по формированию национального духа (был такой обязательный предмет в те годы), порой более «утонченным» способом — через фильмы, радиопередачи, популярные песенки. Сороковые годы — особая эпоха даже внутри франкистского периода, это годы голода, карточной системы, кровавого террора, страха, безмолвия; годы, когда рядовой испанец был в первую очередь озабочен тем, чтобы просто выжить. И с ловкостью бойких мошенников, спекулировавших на «черном рынке» хлебом, маслом, лекарствами и предметами первой необходимости, официальная пропаганда спекулировала на чувстве национального достоинства и, выворачивая его наизнанку, объясняла испанцам, что, довольствуясь малым, они сохраняют свои возвышенные принципы, благодаря которым Испания выполнит возложенную на нее историческую миссию духовного спасения Европы. И простому, далекому от политики, уставшему от кровопролития и послевоенной разрухи испанцу так хотелось поверить в «избранность» Испании и гордо противопоставить этот миф резолюции Генеральной Ассамблеи от 1946 года, согласно которой страны — члены ООН разрывали дипломатические отношения с франкистской Испанией. И многие верили; верили — и становились «винтиками», тем социальным фундаментом, на котором почти сорок лет держался режим. Вот как вспоминает те годы один из самых острых журналистов современной Испании — Мануэль Васкес Монтальбан: «Сороковые годы были особенными. В эти годы рядовой испанец был готов считать себя наполовину Зигфридом, наполовину Мигелем Лихеро (популярный киноактер, — Н. М.) и был почти готов придать трансцендентальное значение своей персоне, считая ее явлением такого же порядка, как существование арийской расы или падение апостола Павла на пути не помню куда».[10] Другой испанец этого поколения, социолог Амандо де Мигель, свидетельствует: «Официальная пропаганда насаждала стереотипный образ „среднего испанца“ — этакого восторженного и мистического идиота-идеалиста, прирожденного „носителя вечных ценностей“ и представителя „духовного резерва Запада“, которого божественное провидение якобы избрало для выполнения особой миссии. Впрочем, конкретные примеры навязывания такого стереотипа, при помощи которого людям внушают ощущение элитарности всех испанцев, наличия будто бы у них ниспосланной небесами особой духовности, можно обнаружить не только в прошлом. Они встречаются и в настоящее время».[11]

Миф о национальной исключительности не ушел в прошлое ни с адаптацией франкизма к новой ситуации на мировой арене, ни с включением страны в общую экономическую и политическую систему западноевропейских стран. Подспудно этот миф живет в национальном сознании и сейчас — ведь у него очень прочные корни: он опирается на традицию испанской общественной мысли, в значительной степени питавшуюся романсеро, рыцарским романом и литературой Золотого века; а точнее — литература была приспособлена пропагандой для своих целей. Против подобного манипулирования классическим наследием и выступает Гойтисоло. «Несмотря на глубокие перемены в наших социально-экономических структурах, — говорил писатель в одном из интервью в связи с публикацией романа „Возмездие графа дона Хулиана“, — старые мифы по-прежнему живут и владеют умами. Поэтому сегодня главная задача испанского писателя — разоблачение этих мифов».[12] А для того чтобы осуществить эту задачу, нужно знать, где же истоки мифов, на которые опирался франкизм.

Желание найти истоки такого искаженного прочтения классики заставляет Гойтисоло обратиться к поколению 1898 года — группе писателей начала XX века, в которую непосредственно входили (или были близки) Мигель де Унамуно, Анхель Ганивет, Хосе Ортега-и-Гассет, братья Мачадо, Асорин, Рамон дель Валье-Инклан, Пио Бароха, Рамиро де Маэсту и др. По политическим и художественным убеждениям группа была весьма неоднородна. К тому же взгляды многих из них претерпели эволюцию, что привело их в годы гражданской войны в противостоящие лагери.[13] Антонио Мачадо умер в эмиграции, Мигель де Унамуно в последние месяцы жизни вступил в резкий конфликт с франкистами, бросив им публично в лицо свое знаменитое: «Вы можете победить, но никогда не сможете убедить!»; а блестящий эссеист Рамиро де Маэсту открыто перешел в лагерь реакции, и его идея «hispanidad». «испанской общности», наличия у испанцев особых, только им присущих черт, легла в основу доктрины фаланги, создатель которой Хосе Антонио Примо де Ривера в своих выступлениях любил ссылаться на Маэсту. Объединяло же этих столь различных людей отношение к «современному маразму Испании», как говорил Унамуно, к Испании отсталой, темной, униженной поражением в испано-американской войне 1898 вода и потерей последних колоний. Что такое Испания, ее национальный характер, прошлое, историческая судьба — вот комплекс вопросов, стоявших перед ними. «Испания как проблема» — так обозначил впоследствии лейтмотив идейных поисков поколения 1898 года известный испанский ученый Педро Лаин Энтральго.

У Гойтисоло сложное и дифференцированное отношение к этой плеяде писателей; признавая безусловную художественную ценность их литературного наследия, он восстает против его идейного наполнения и против безоговорочного преклонения перед авторитетами. Подобное «обожествление» официальной критикой некоторых — далеко не всех — писателей этой группы под прикрытием рассуждений о литературной преемственности вело к забвению тех, чей талант расцвел в годы Республики: Макса Ауба, Хосе Бергамина, Рамона Сендера, Луиса Сернуды. Гойтисоло и в эссе, и в романе отстаивает право молодой интеллигенции выбирать учителей, решительно выступает за переоценку поколения 1898 года, особенно тех его представителей, кто — хотя бы отчасти — признавал исключительность Испании, всего «исконно испанского».

Выражение это, не раз встречающееся на страницах романа, восходит к циклу эссе Унамуно «Об исконности» (1895), публикация которых почти одновременно с книгой Анхеля Ганивета «Испанская идеология» (1896) подготовила идейное рождение поколения 1898 года. Под «исконностью» понималось народное начало в истории, литературе, в традициях, противопоставлявшееся всему официальному, насаждавшемуся сверху. Согласно Унамуно, только окунувшись в глубины крестьянского бытия, можно понять душу народа, «интраисторию», то есть не зависящую от событий государственной важности жизнь простых людей. И хотя субъективно в основе этой теории лежал глубокий демократизм Унамуно, от которого он никогда не отступал, к ней не раз обращались в поисках доказательств национальной исключительности, особой духовности испанцев.

Набор идеологических штампов, которые использовал франкизм для подтверждения излюбленного лозунга «Испания совсем другая», подвергается безжалостному осмеянию в романе «Возмездие графа дона Хулиана». А для большей убедительности в текст без всяких кавычек щедро вставляются цитаты из книг не только поколения 1898 года, но и писателей Золотого века, и романтиков, и многих других, воспевавших величие Испании. Скрытое цитирование — едва ли не основной прием, на котором в значительной степени держится роман. Впрочем, «скрытостъ» эта весьма условна: в конце книги Гойтисоло называет имена тех, чьи произведения он использовал; к тому же для эрудированного испанского читателя — а именно к нему в первую очередь обращается автор — большинство цитат легко узнаваемы. На вне-текстовые элементы в романе ложится большая смысловая нагрузка: для Гойтисоло гораздо важнее соотношение романа «Возмездие графа дона Хулиана» с традицией, чем с современностью, — ведь книга задумана как развенчание национальных мифов, Тщательный отбор цитат, их многофункциональность позволяют автору заявить о своей позиции: кто его единомышленники в испанской классической литературе, а кто — оппоненты. Если речь идет о Сервантесе, Луисе де Леон, Гонгоре, цитирование звучит как диалог, отсылка к классике — как аргумент в свою пользу; но гораздо чаще цитата дает повод для полемики или пародирования. На страницах романа все время идет яростное, напряженное противоборство идей, столкновение мнений. По-разному достигается это автором. Знаменитая фраза Унамуно «У меня болит Испания» часто помещается в контекст, где приобретает нелепый, гротескный оттенок. В парафразе стихотворения Мануэля Мачадо, брата известного поэта Антонио Мачадо, Сид, скачущий в изгнание с двенадцатью верными воинами, превращается в графа Хулиана, который уничтожает на испанской земле все «исконно кастильское». Часто ирония рождается резким, неожиданным контрапунктом: «набожная Изабелла, кладезь всевозможных добродетелей», оставшись одна, фанатически самозабвенно танцует под аккомпанемент «Роллинг стоунз»; а на фоне идиллического пейзажа — «утренний благовест в простых и скромных селениях Кастилии, Кастилии набожной и воинственной, Кастилии благородной, скромной и доблестной… на недовольных спускают собак, и священник отпевает покойников».