«Если ты когда-нибудь снова начнешь писать, то уже на другом языке», — дает себе обещание автор в конце «Хуана Безземельного». К счастью, этого не произошло. Следующий роман Гойтисоло, «Макбара», написан по-испански, хотя и посвящен арабам, их мироощущению, их ценностям, подлинным в отличие от пресловутых достижений западной цивилизации. Как отражение этого противостояния отчетливо выделяются в книге два блока слов, два речевых потока в авторской речи — выхолощенный, состоящий из одних штампов язык средств массовой информации и рекламы, цинично пропагандирующей таблетки для перехода в мир иной тех, кто стал обузой для общества; и сочный, свежий язык, воссоздающий мир волшебных сказок «Тысячи и одной ночи», атмосферу восточного базара, наивное детство человечества с верой в чудеса, в предсказателей судьбы.

«Макбара» в переводе с арабского означает «кладбище», и название это многозначно: оно означает и бесцветное, больше похожее на смерть, чем на жизнь, существование тех, в чьем распоряжении все блага цивилизации, все достижения прогресса, и одновременно тяжкую, беспросветную жизнь тех, кто обречен на ежедневный изнурительный труд. «Неправильный мир, полный лишних вещей, им — все, мне — ничего, медленное гниение, пародия на жизнь», — горестно размышляет араб, приговоренный к дантову аду сыромятни. «Меня всегда тянуло к тем, кого незаслуженно обижали», — сказал как-то Гойтисоло. Именно с этих позиций и написан роман «Макбара».

С той поры, как Хуан Гойтисоло объявил беспощадную войну социальной мифологии франкизма, прошло более двадцати лет. Многое изменилось после смерти Франко; страна вступила на путь демократизации, были сломаны давно изжившие себя политические структуры, но сломать психологические стереотипы, покончить с франкизмом в душах людей, «переживших бесшумную оккупацию умов», научить людей не бояться, мыслить свободно, вести себя раскованно, без оглядки на авторитеты — этого нельзя добиться в короткий срок. Это процесс длительный и сложный. Помочь людям обрести внутреннюю свободу, без которой невозможна свобода общества, должна литература. В том числе и книги Хуана Гойтисоло.

Н. Матяш

На опушке дубовой рощи раздался выстрел. Ничего хорошего это не предвещало. Услышав звук, Мартин Элóсеги очнулся от полудремы и резко привстал. С тех пор как он ушел от своих товарищей, миновало только два часа, и ему вдруг показалось, что ищут его. И хотя он сидел в пещерке, надежно укрытый от взгляда, он схватил винтовку и щелкнул затвором.

Стреляли где-то южнее, в стороне усадьбы под названием «Рай», и, судя по звуку, не из винтовки. Можно было подумать, что заблудился охотник и выстрелил из ружья в самой зоне военных действий. Но ни в интернате, ни на берегу, в укреплении, никого не было. Еще до рассвета солдаты с батареи вывели из строя все орудия и на старом интендантском грузовике влились в лавину беженцев, направлявшихся к границе.

Надо признать, дезертировать было легко. Анархия, царившая с некоторых пор среди солдат, понемногу передавалась командирам. Никого не интересовало, что делают другие. Каждый заботился о себе. Рано утром, с двумя андалусцами, солдатами береговой службы, Мартин по мокрой песчаной лощине прошел четыре километра, отделявших морской берег от интерната, где учились и жили эвакуированные дети, и заминировал береговое укрепление. У интерната их поджидал грузовик, наполненный до самого верха провиантом, винтовками и обмундированием. Сержант прикрыл все это ветками сосны и эвкалипта — «чтобы самолеты не обнаружили».

У Мартина давно уже было все готово. В ранце лежал пакет с едой и документы, необходимые для сдачи в плен. Проходя через вестибюль, он заглянул в комнату, где раньше жила Дора. Там все так же стояли кровать с эмалированными прутьями и зеркальный шкаф, где она хранила платья и чемоданы. На туалетном столике уже не было ни флакончиков, ни гребенок, только в старинной вазочке торчала роза — Дора сама срезала ее когда-то. Мартин протянул руку и коснулся цветка; роза высохла и поблекла, на столе легли венчиком грязные, увядшие лепестки. Мартин сунул цветок в карман. Вот и все, что осталось от Доры. Фарфорового ангелочка, ее подарок, Мартин забыл в укреплении; должно быть, теперь он взлетел к небу вместе с пустыми жестянками, патронами и кусочками цемента, радостно и легко помахивая розово-голубыми крылышками.

Ровно в восемь сержант и два андалусца уехали на грузовике. Мартин долго слушал, как он тарахтит по дороге в усадьбу, и успокоился только, когда грузовик совсем скрылся из вида. С тех пор прошло больше двух часов. До его пещерки доносились автомобильные гудки и проклятья беженцев, которым приходилось бросать на дороге свои машины. Понемногу шум стихал; машины проезжали все реже. «Подходят передовые части», — подумал он.

Вчера мальчишки хозяйничали в автомобилях, брошенных на краю кювета, — самых разных, всех цветов, всевозможных марок. Там были старые «рено» двадцать пятого года со ржавыми радиаторами и рваными кожаными капотами и машины поновей, отказавшие просто из-за прокола шины, груженные захваченными впопыхах тюфяками, одеялами, колясками, открытыми клетками («летите, летите, голубки!»), пакетами с едой (Дарио нашел индюка, фаршированного сливой и вишней), растерзанными куклами («кому их оставили дети?..») и многим другим.

Утром в интернате он наблюдал невероятную сцену: один из андалусцев, высокий здоровенный солдат, захохотал и обругал лейтенанта, который хотел реквизировать грузовик. Когда лейтенант показал ему нашивки со звездочками, он сказал: «Плевать я на них хотел! Мы с вами оба люди пропащие, так что убирайтесь-ка вы лучше, пока эта штука не выстрелила». И он погладил пальцами револьвер, который торчал у него за поясом, а лейтенант пошел к своей машине под одобрительный гогот и улюлюканье солдат.

Теперь, во время отступления, все изменилось; легкие, маленькие вещи оказались дороже больших, которые обесценивались по мере продвижения к границе. Люди, оставившие в Барселоне дома и квартиры и вверившие судьбу машине, бросали ее у самой границы и шли пешком, прихватив с собой мешочек с драгоценностями, зашитый в подкладку пиджака или юбки. «Будет мешать — и его выбросят», — подумал Мартин. За место в лодке отдавали все деньги; за место в машине женщины отдавали себя. Все теперь стало удивительным и странным. Все потеряло свою цену, оставался только человек — костяк да шкура, без символов и знаков, придававших ему важность.

Выстрел раздался где-то совсем рядом — метров за триста, не больше. Мартин не сразу решился выйти. Дорога проходила сзади, на юге, и там, где не было леса, легко простреливалась. К тому же трудно было разобрать, кто по ней идет и едет — то ли последние из отступавших, подрывающие мосты, то ли передовые части противника.

Он взял с собой все, что необходимо солдату: винтовку, полный подсумок и полевую форму. Отсюда, из своего укрытия, он наблюдал за той частью леса, которая спускалась к оврагу, но не видел, что происходит слева. Ему слышались шаги, приглушенные толстым ковром хвои и мха. Не решаясь выйти из пещерки, он раздвинул дубовые ветки, прикрывавшие вход, выглянул и осмотрелся.

Все обещало теплый, хороший день. Солнце подходило к зениту, тени съежились у подножья деревьев. Капли росы, усыпавшие блестками одежды леса, исчезли еще на рассвете. Белая бабочка села на погон и лениво помахала крылышками. Не теряя из виду своей пещерки, Мартин прошел по дороге несколько шагов.

Что-то было не так. Отряд прикрытия, наверное, еще не взорвал мост, ведущий к селенью, и передовые части противника никак не могли оказаться у интерната. Он знал, что в долине никого нет. И все же кто-то стрелял, и шаги были, непонятные и угрожающие.