«Знаешь, кого я встретил?» — говорит мне по телефону Вигнале. Мое молчание его, разумеется, подзадорило, он не дождался, покуда я начну угадывать, не мог больше терпеть и объявил торжественно: «Эскайолу, представь себе». Я представил. Эскайола? Странно вновь слышать это имя, казалось бы забытое навсегда. «Да что ты? Ну и как он?» — «На слона похож, девяносто восемь кило весит». Эскайоле, конечно, уже сообщено, что Вигнале видится со мной, и совместный ужин — вполне естественно — включен в программу.

Эскайола. Тоже из тех, с улицы Брандсен. Но этого я как раз помню хорошо. Тощий такой малый, высокий, за словом в карман не полезет; и всегда-то он острил, смешил нас. В кафе галисийца Альвареса Эскайола считался звездою. Все мы, видимо, только того и ждали, чтоб посмеяться. Стоило Эскайоле сказать что-нибудь (не обязательно даже очень уж остроумное), мы прямо помирали со смеху. Иной раз, помню, катались даже, держась за животы. Секрет, по-моему, заключался в том, что Эскайола говорил смешное с невозмутимо серьезным видом, вроде Бестера Китона[9]. Занятно будет поглядеть на него теперь.

Свершилось наконец. Я сидел в кафе возле окна. Ничего не ждал на этот раз, ни на кого не смотрел. Кажется, подсчитывал свои расходы, тщетно пытаясь свести баланс за май, такой тихий месяц, воистину осенний, когда я просто утопал в долгах. И вдруг, подняв случайно глаза, увидел ее. Не видение, не призрак, а просто — и насколько это лучше, — просто Авельянеда. «Я пришла выпить обещанный кофе», — сказала она. Я вскочил, налетел на стул, уронил ложечку, звон поднялся такой, будто свалился огромный половник. Официанты глядели на нас разинув рты. Она села. Я поднял ложечку и хотел тоже сесть, но у этих чертовых стульев зачем-то всегда загнута спинка, и я зацепился пиджаком. Репетируя нашу долгожданную встречу, я такой эффектной сцены не предусмотрел. «Я вас, кажется, напугала». Она смеялась от всей души. «Есть немножко, что верно, то верно», — отвечал я, и это меня спасло. Неловкость исчезла, мы поговорили о конторе, о сотрудниках, я вспомнил несколько давних забавных историй. Авельянеда смеялась. На ней была белая блузка и темно — зеленый жакет. Волосы растрепаны, сбиты все на одну сторону, словно ветром. Я так ей и сказал. Она достала из сумки зеркальце и, глядя на себя, опять стала смеяться. Смеется над собой, значит, очень уж хорошее у нее настроение, это меня обрадовало, и я решился: «Знаете, я из-за вас переживаю самую большую в своей жизни катастрофу». «Финансовую?»- спросила она, все еще смеясь. «Нет. Душевную». И она перестала смеяться. Вскрикнула: «Ничего себе!» — и замолчала, ожидая, что я скажу дальше. И я сказал: «Видите ли, Авельянеда, то, что вы сейчас услышите, вполне возможно, покажется вам бредом. Ну, вы тогда так и скажите, и все тут. Ладно, хватит ходить вокруг да около: я, кажется, люблю вас». Я подождал несколько секунд. Ни слова. Смотрит пристально на свою сумку. Как будто порозовела немного. От радости или от смущения — я определить не пытался. Я продолжал: «Учитывая мой возраст и ваш, разумнее всего было бы мне промолчать, но мне кажется, что я в любом случае должен поднести вам этот дар. Я ни о чем не прошу. Если вы сейчас, завтра или вообще когда угодно скажете мне «хватит», я больше не обмолвлюсь об этом ни словом и мы будем по-прежнему дружить. Насчет конторы не тревожьтесь, то есть не бойтесь, что вам будет неловко со мной работать; я умею вести себя как полагается». Я опять помолчал. Вот она рядом, совсем беззащитная, вернее, под моей защитой, ибо я сам защищаю ее от себя. Как отнеслась она к моим словам? Сейчас скажет, и, что бы она ни сказала, это будет означать: «Вот так ты отныне станешь жить». Я не мог больше выдержать, я спросил: «Ну так как? — и, попытавшись улыбнуться, прибавил шутливо (но получилось не смешно, потому что голос мой дрожал): — Что вы имеете мне объявить?» Она отвела взгляд от сумки. Подняла глаза, и я сразу понял, что самое страшное меня миновало. «Я знала, — сказала она — Потому и пришла выпить кофе».

Вчера я остановился на том, что она мне сказала, и больше писать не стал. Нарочно хотел кончить день этими словами, в них бьется надежда. Она не сказала: «Хватит». И мало того, не только не сказала «хватит», она сказала: «Потому я и пришла выпить кофе». Попросила один день или хоть несколько часов, чтоб поразмыслить. «Я знала и все равно растерялась. Надо как-то прийти в себя».

Завтра, в воскресенье, обедаем с ней в центре. Ну что еще сказать? Я ведь приготовил длинную речь с подробнейшими объяснениями, только даже и начать ее не пришлось. Хотя, по правде говоря, я не был уверен, что речь моя так уж необходима. Идею предложить ей свои отеческие советы, свой жизненный опыт я тоже отбросил. И однако же, когда, подняв голову, я увидел перед собой ее и, ничего не соображая, принялся нелепо топтаться у столика, я как-никак догадался, что единственная возможность достойно выйти из дурацкого положения — это забыть все заранее подготовленные объяснения и хитроумные уловки и просто сказать напрямик то, что лежит на сердце. Я не жалею, что поддался порыву. Речь моя получилась краткой, а главное — простой, а простоту, я думаю, она ценит, простота — моя козырная карта. Итак, она хочет подумать, что ж, хорошо, пусть; только я не понимаю, если она знала, что я переживаю то, что переживаю, почему не обдумала заранее, как поступить, почему колеблется, не знает, что ответить? Объяснить это можно по-разному: скажем, она решила произнести ужасное слово «хватит», но не хочет быть жестокой и потому не произнесла его тут же, сразу. Или так: она знала (в данном случае «знала» означает «догадывалась»), что я переживаю то, что переживаю, но все же не ожидала, что я решусь выразить это на словах в виде прямого предложения. Вот и колеблется. Но она «потому и пришла выпить кофе». Что это значит? Хотела, чтобы я сказал все, но не была уверена, что я решусь? Однако обычно женщина хочет, чтобы ей сказали такое, когда собирается ответить «да». А может быть, ей просто неприятно, неловко со мной, вот она и решила дать мне высказаться, теперь можно покончить раз навсегда с этой историей: скажет «нет» — и все опять придет в норму. Кроме того, имеется ведь жених, бывший жених. Как обстоят дела с ним? Не фактически (фактически, судя по всему, отношения прерваны), а в ее душе? Вдруг я в конечном счете подтолкнул события? Может быть, этого легкого толчка только и не хватало, только его она и ждала в смятении, чтобы возвратиться к жениху? Опять же я много старше, вдовец, у меня трое детей и так далее и тому подобное. Вдобавок я сам никак не могу решить, как мне хотелось бы построить наши отношения. Это гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. И если бы у этого дневника, кроме меня, были еще читатели, я закончил бы день в стиле романов с продолжением: «Если вы хотите узнать ответ на все эти жгучие вопросы, читайте наш следующий выпуск».

Я ждал ее на углу Мерседес и Рио-Бланко. Опоздала всего на десять минут. По воскресеньям она надевает костюм, сшитый на заказ, который очень ее красит. Вполне возможно, впрочем, что я так уже настроился — с каждым днем она кажется мне все красивее и красивее. Сегодня она волновалась по-настоящему. Нарядный костюмчик-знак добрый (хочет понравиться), а вот что волнуется — дурной знак. И конечно, бледная, я уверен, только не видно под косметикой. В ресторане выбрала столик в глубине, совсем почти скрытый от глаз посетителей. Не желает, чтобы ее видели со мной. Дурной знак. Села, сейчас же открыла сумку и посмотрелась в зеркальце. Хочет понравиться. Добрый знак. Целых четверть часа (пока заказывали закуску, вино, намазывали маслом черный хлеб) говорили о чем попало. Вдруг она сказала: «Пожалуйста, не вперяйте в меня взор, полный ожидания». «Где же взять другой?» — отвечал я как дурак. «Вы ждете моего ответа, — продолжала она, — но сначала я сама хотела бы задать вам вопрос». — «Спрашивайте». — «Вы меня любите — что это значит?» Никогда не приходило мне в голову, что существует подобный вопрос, однако он задан, и надо отвечать. «Ради бога, Авельянеда, не ставьте меня в смешное положение. Неужели вы хотите, чтобы я как мальчишка стал расписывать свои чувства и рассуждать о любви?» — «Нет, вовсе нет». — «Но о чем же тогда речь?» Конечно, я притворялся и в глубине души отлично понимал, что именно она имеет в виду. «Так, — сказала она. — Вы не желаете оказаться в смешном положении, но вас вполне устраивает, если в таком положении окажусь я. Вы понимаете, что я хочу сказать. Слова «я вас люблю» могут иметь самый разный смысл, особенно в устах мужчины». — «Вы правы. Так вот, можете толковать их в самом лучшем смысле. Именно это я и хотел сказать вам вчера». Разговор наш отнюдь не походил на воркованье влюбленных, куда там. Так сдержанно, спокойно, размеренно беседуют, наверное, между собой коммерсанты, политические деятели, учителя, не знаю кто еще. «И учтите, — я немного воодушевился, — существует реальность и существуют внешние формы». — «Да неужели?» В голосе ее слышалась неуверенная ирония. «Я люблю вас — это реальность, но едва я начинаю думать о внешних формах, тут-то и возникают проблемы». — «Какие же?» — спросила она, теперь уже, кажется, серьезно. «Не заставляйте меня говорить, что я мог бы быть вашим отцом, что вы одного возраста с моим сыном. Не заставляйте меня говорить это, потому что тут как раз и коренятся все проблемы, и мне, по правде говоря, довольно тяжко приходится». Молчит. Пусть, хорошо. Так спокойнее. Страшно ждать ответа. «Теперь понимаете? — Я спешил, не хотел, чтобы она заговорила. — Я стремлюсь к счастью, к чему-то более или менее похожему на счастье, вполне естественно. Но кроме того, я хочу попытаться сделать так, чтобы и вы были счастливы. А это трудно. У вас есть все возможности осчастливить меня. У меня же осчастливить вас возможностей очень мало. Только не думайте, будто я лицемерю. В других условиях (вернее сказать, в другом возрасте) разумнее всего было бы предложить вам помолвку, серьезно, очень серьезно, серьезнее не придумаешь, после которой в скором времени естественно последовала бы свадьба. Но сделать вам такое предложение сейчас значило бы с моей стороны поступить на редкость эгоистично, думать только о себе, а я не хочу думать о себе, я думаю о вас. Не следует забывать — и вы не забывайте тоже, — что через десять лет мне стукнет шестьдесят; «не так уж и стар», скажет какой-нибудь оптимист или льстец, но слова «не так уж» мало что меняют. И желая остаться честным в ваших глазах, я говорю: ни сейчас, ни после у меня не достанет сил предложить вам выйти за меня замуж. Но тогда (всегда есть какое-то «но тогда») о чем же идет речь? Я знаю, что, хоть вы и поняли меня, вам все равно тяжело согласиться на другое. И тем не менее другое, по-видимому, возможно. Там есть место для любви, но для брака места нет». Она подняла глаза, но ничего не спросила. Просто, наверное, хотела видеть мое лицо, когда я произносил эти слова. Но я уже решился, я не мог остановиться. «Другое принято называть жалкими, пошлыми словами вроде «связь», «интрижка», и потому вы, вполне понятно, несколько испуганы. Честно говоря, мне и самому страшно, именно оттого, что я боюсь, как бы вы не подумали, будто я предлагаю вам связь. Я ни капли не кривлю душой, я говорю вам, что хочу, отчаянно хочу только одного — как-то согласить, совместить мою любовь и вашу свободу. Знаю, знаю, вы думаете, что на деле все выглядит прямо наоборот: я хочу вашей любви и своей свободы. У вас есть полное право так думать, но ведь и я тоже имею право поставить все на одну-единственную карту. И эта карта-надежда на ваше доверие». Мы ждали десерта. Официант принес наконец всякие прелести, и я попросил заодно счет. Авельянеда кончила есть, крепко вытерла рот салфеткой, взглянула на меня и улыбнулась. Когда она улыбается, словно крошечные лучики разбегаются от углов ее губ. «Вы мне нравитесь», — сказала она.