А дождь все не переставал. Утихая к вечеру, он начинал шуметь ночью, а затем весь день моросило до новых сумерек. Река Уз в городе поднялась, почти скрыв быки моста, улочки Йорка были затоплены, и по ним можно было пробираться лишь на ходулях. Утки и гуси, шумно гомоня, плавали по этим новым каналам, а бездомным и нищим надолго пришлось забыть, что такое сухая постель и одежда. Над потемневшим от влаги городом, под низким свинцовым небом глухо звучали колокола церквей и соборов.

В старом замке Йорков было промозгло и неуютно. Не спасали и беспрерывно топившиеся камины. Праздники закончились, и под сумрачными сводами дворца воцарилась тоскливая тишина. Придворные скучали, собираясь небольшими группами у огня, – зевая, они пересказывали сны и всем надоевшие истории. Король был озабочен дурными вестями, которые то и дело доставляли забрызганные грязью гонцы, и почти каждый вечер задерживался в Совете. Элизабет большей частью была предоставлена самой себе и проводила время в молитвах.

В этот вечер она, как обычно, удалилась в свою молельню и, преклонив колени перед резным аналоем, долго молилась, опершись на него и опустив лицо на скрещенные пальцы рук. Ее высоко зачесанные волосы покрывала легкая белая вуаль, и лишь у висков виднелись уложенные вдоль щек пышные золотые пряди. Платье из темного бархата закрывало шею королевы до самого подбородка, а на указательном пальце левой руки мягко светился крупный алмаз голубой воды. Прекрасные фиолетовые глаза королевы были опущены, а губы беззвучно шевелились.

Наконец она легко вздохнула и обвела взглядом молельню. На выбеленных известью, пропахших сыростью стенах не было ничего, кроме большого темного распятия. Королева долго вглядывалась в скорбное тонкое лицо Спасителя, обрамленное терновым венцом.

– Господи Иисусе! – внезапно произнесла она. – Дай мне силы устоять перед искушением!

Голос отдался эхом под высоким сводом. Элизабет вздрогнула и торопливо оглянулась. Но все было тихо, и она, дважды осенив себя крестным знамением – широко, всей ладонью, – вышла.

В коридоре двое пажей, дожидаясь ее, играли в кости, но, едва зашуршало платье королевы, сразу подскочили. Один набросил ей на плечи полудлинную накидку из черно-бурой лисы – по коридорам замка гулял пронизывающий ветер, – другой, выхватив из подставки в стене факел, пошел впереди, освещая путь ее величеству. Колеблемое сквозняком пламя отбрасывало на темные стены перехода причудливые тени.

Королева пожелала видеть дочь.

Маленькой принцессе были отведены самые уютные комнаты в замке. Ни смрада, ни копоти, полы устланы коврами, жарко натоплены камины, в воздухе витают ароматы восточных благовоний. Как только Элизабет вошла, несколько придворных дам поднялись ей навстречу. Сделав знак, чтобы они оставались на местах, королева подошла к ложу дочери. Это было монументальное сооружение на подиуме, куда вели пять ступеней. С потолка тяжелыми складками свисал парчовый балдахин, поддерживаемый вырезанными из черного дерева фигурами геральдических животных. Между ними, в золоченой колыбели, среди атласа и кружев виднелось крошечное личико принцессы.

Королева отвела ажурную кисею полога и склонилась над дочерью:

– Как она сосала? Не капризничала ли?

Полногрудая кормилица всплеснула руками:

– О нет, ваше величество, как можно! У принцессы отменный аппетит.

Поправляя оборки в колыбели, королева разглядывала дочь.

«До чего похожа на Эдуарда!»

Элизабет редко бывала здесь. Соблюдение этикета, торжественные приемы, аудиенции, празднества и уверенность в том, что за девочкой прекрасный уход, удерживали ее в отдалении. Когда же она заходила к дочери, то буквально не знала, куда себя деть. Эти няньки и прислужницы, хлопочущие вокруг, снующие туда-сюда со стопками белья пажи – все они стояли ближе к принцессе, нежели ее царственная мать. Элизабет брала малютку на руки, и ей казалось, что она видит в глазах окружающих некоторый испуг и ревность. Этот ребенок принадлежал им, они отвечали за него, и приход нарядной холодной женщины тревожил их.

Иное дело – двое ее сыновей от первого брака. Элизабет сама нянчилась с ними, пеленала, кормила и купала их и, может, поэтому испытывала к ним куда больше материнских чувств. И сейчас тоска по мальчикам не давала ей покоя. Хотя они и жили в Йорке, но отведенный им особняк находился на другом конце города, и, если она начинала чересчур часто туда наведываться, Эдуард ясно давал понять, что недоволен этим.

Королева коснулась губами лба спящей принцессы. «Дитя, рожденное у трона, его будущее обеспечено. А вот о мальчиках следует позаботиться уже сейчас».

Кутаясь в меховую накидку, Элизабет вышла и без особой цели двинулась вдоль сводчатого коридора. Встречавшиеся ей по пути придворные и слуги склонялись в поклонах, дамы низко приседали.

Королева не обращала на них внимания. Она думала о том, что ее младший, Ричард, с возрастом все больше становится похож на Филипа Майсгрейва, и вскоре это ни для кого не будет тайной. Когда мальчик родился, она и сама точно не могла сказать, кто его отец, но теперь… Она видела, что у маленького Ричарда, так же как и у Филипа, начали виться волосы, все яснее проступало сходство в разрезе глаз, линии бровей и переносицы. Она трепетала всякий раз, замечая это, и молила небо, чтобы ничего не открылось. Не приведи Пречистая, если Эдуард догадается! А проклятый горбун Глостер, словно чуя что-то, уделяет ее младшему столько внимания!

Недавно он сказал, что когда мальчик вырастет, то станет столь же славным воином, как и сэр Филип Майсгрейв. При этом он с улыбкой взглянул на Элизабет, и у нее оборвалось сердце. Правда, имя Майсгрейва сейчас у всех на устах. Это бесит короля и заставляет трепетать королеву. О Филип!..

Элизабет оказалась перед бесшумно отворившейся высокой двустворчатой дверью с коваными украшениями и ступила в обширный зал. Это было высокое помещение, разделенное на центральную и боковые части двумя рядами массивных колонн, словно в храме. Потолки и арки имели форму полукруглых сводов. Несмотря на то что в дальнем конце зала в гигантском камине пылала целая груда дров, в углах и в вышине зала стоял почти сплошной мрак.

Неподалеку от огня были расставлены резные кресла и скамьи, где королеву ожидало около десятка дам. В такие хмурые пустые вечера им вменялось в обязанность развлекать свою повелительницу, однако сейчас Элизабет была не склонна выслушивать их болтовню и жестом отослала всех.

В мутные ромбы оконных переплетов барабанил дождь, гудел огонь в камине. Откинув голову на спинку кресла, королева вглядывалась в узор резьбы на каминной доске. Но мысли ее были далеко. Несколько минут спустя с ее уст сорвались слова:

– Пресвятая Дева, но почему он не возвратится в свой Нейуортский замок? Его присутствие здесь словно нестерпимый укор. К тому же король не выносит его, а я вся трепещу.

Между бровями королевы пролегла скорбная складка. Она думала о том, что после турнира король вынужден был против своей воли осыпать былого соперника милостями, оказывать ему всяческое внимание, однако не мог побороть неприязни и держался с Майсгрейвом холодно и сухо. И хотя сэр Филип вел себя безукоризненно, во всем выражая покорность монарху, Эдуард ломал голову над тем, как под благовидным предлогом отделаться от первого рыцаря королевства.

Однажды после мессы, прямо в соборных вратах, он подозвал его и завел беседу о положении на границе с Шотландией, особенно интересуясь тем, хорошо ли укреплен Нейуорт-холл. Филип, помедлив, поднял на Эдуарда спокойный взгляд и невозмутимо произнес:

– Мой замок неприступен. Но если король приказывает, я оставлю двор и удалюсь в свои владения.

Эдуард опешил. Отдать подобный приказ Майсгрейву означало выказать ему опалу, а теперь, когда он первый рыцарь Англии и к тому же ничем себя не запятнал, это невозможно, ибо повредит славе самого Эдуарда и вызовет неудовольствие всего английского рыцарства. Оставалось, сжав зубы, терпеть подле себя бывшего соперника. Масла в огонь подливал и Глостер, который беспрерывно превозносил заслуги Филипа и оказывал ему непомерные почести.