– Не спи, взгляни на него, Джордж! Это не зверь, а подлинный Уорвик, и я горжусь тем, что ношу его в своем гербе.

Граф грубо пнул дремавшего рядом пышно разодетого юношу. Это был его зять и собутыльник герцог Кларенс. Невысокого роста, широкоплечий, с бледным лицом, заросшим щетиной, с тонким, почти безгубым ртом и правильным прямым носом, он сонно открыл помутившиеся глаза и тупо уставился на арену. После бессонной ночи, которую они с тестем провели в притоне, ему было не до травли. Он устал, у него не было железной выносливости Делателя Королей, и казалось, что Кларенс не вполне понимает происходящее вокруг. Однако от толчка Уорвика с его головы слетела модная, напоминающая тюрбан шляпа и упала в грязь прямо рядом с медведем. Зверь наступил на нее лапой, повернулся, обороняясь, и шляпа превратилась в бесформенный комок.

– Чертово семя! Зад Вельзевула! – в гневе рявкнул молодой герцог. – Клянусь когтями нечистого, что вы наделали, Уорвик? Лучший утрехтский бархат, последний фасон, эту шляпу сделал для меня фламандец Ван Гуден…

– Успокойся, Джорджи, – поморщился Делатель Королей. – Я отдал тебе свои мидлхемские владения вместе с замком. Неужели после этого ты будешь считаться со мной из-за какой-то шляпы? Это уже мелочность.

– Мелочность?! Складки были скреплены брошью с арабским алмазом ценой в двадцать марок!

– Ну, в прошлый раз, дорогой зятек, ты, кажется, говорил, что она стоит пятнадцать марок. Это неважно, но все-таки стоит приказать, чтобы алмаз отыскали и вернули тебе.

– Господи милостивый! Неужели вы думаете, что я прикоснусь к нему после того, как его вываляли в медвежьем дерьме и собачьих потрохах? Проклятый зверь! Ну, погоди же! Битва еще не окончена.

Стремительно подавшись вперед, Джордж сделал знак медвежатнику.

Тотчас раздался лязг поднимаемой решетки, и на залитую кровью арену выскочили два черных датских дога. Их спины и животы были защищены кольчужными попонами, отливавшими серебром на темной шерсти.

Зрители, увидев, что представление не окончено, сначала оживленно загалдели, а затем притихли. Было что-то жуткое в том, как беззвучно и легко, словно танцуя, кружили эти твари вокруг израненного медведя, держась от него на безопасном расстоянии. Без единой светлой отметины, с разверстыми страшными пастями и острыми стоячими ушами, они походили на тени, явившиеся из ада. Глядя на них, медведь поднялся, рванул вдруг цепь так, что, казалось, она не выдержит, и издал полный отчаяния и ярости рык такой мощи, что у зрителей заложило уши.

Толпа, предвкушая необычное зрелище, загалдела. Джордж Кларенс засмеялся.

– Это превосходные псы с континента, специально натасканные на медведя.

Уорвик косо взглянул на него.

– Это нечестно, Джорджи, медведь и так уже вымотался. Он ранен, к тому же первую схватку он выиграл.

Неистовый рев заглушил его слова.

Оба дога одновременно бросились на зверя. Тот упал, и на миг все они сплелись в один клубок. Толпа взвыла.

– Ату! Ату его! – кричал Кларенс. – Ставлю двадцать марок, что они разорвут его, как котенка.

Уорвик молчал, лишь горькая складка залегла у его рта. Неожиданно Джордж умолк. Оба дога отпрянули в сторону, а медведь, раскачиваясь, встал. Шерсть его слиплась от крови, одного глаза не было, и кровь заливала уцелевший. Медведь мотал головой, не понимая, отчего стал плохо видеть. Псы казались невредимыми. Описав полукруг, они молча, как два призрака, вновь кинулись на свою жертву.

Зверь взревел. Один из псов вцепился ему в глотку, второй рвал живот. Кровь, вонь, рев, визг, вопль толпы смешались в невообразимом зрелище. Последним отчаянным напряжением сил медведь рванул повисшую на его горле собаку. Брызнула кровь, посыпались звенья лопнувшей кольчуги. Огромный дог, разодранный почти пополам, конвульсивно дергаясь, откатился в сторону, а в это время медведь всем телом рухнул на второго, который разрывал его кишки.

Толпа невольно затихла, а затем изо всех глоток вырвался крик. Невероятным усилием полумертвый гигант сумел нанести свой последний удар. Все видели, как взметнулась страшная когтистая лапа, и после этого было слышно лишь удовлетворенное, затихающее урчание зверя да жалобный визг собаки, отползавшей, перебирая передними лапами. Задние лапы бессильно волочились за ней – у дога был перебит хребет. Однако и медведь больше не поднялся. Уронив окровавленную голову на песок, он несколько раз судорожно дернулся и затих.

На какой-то миг повисла гнетущая тишина, а затем толпа взорвалась громкими криками. Те, что ставили на медведя, отказывались отдавать проигранное, так как две последние собаки не были предусмотрены, к тому же и победителя как такового не было. Их противники требовали отдать деньги. Началась драка. На арену выбежали два мясника и принялись разделывать еще теплую медвежью тушу, скользя на внутренностях животных и падая. Кого-то с верхнего яруса шумно рвало.

Джордж Кларенс, перекрывая вопли толпы, пытался докричаться до хозяина, чтобы поискали его алмаз. Тот мотал головой, показывая, что не может разобрать слов герцога. Один Уорвик сидел неподвижно. Он смотрел на могучие медвежьи лапы, которые мясник, отрубив, швырнул на какое-то подобие носилок, и лицо его выражало уныние.

– Жаль, – проговорил он наконец. – Такой зверь! Джордж, ты загубил сегодня лучшего медведя, какого мне приходилось видеть.

– Не я, а мои псы, – смеясь, ответил молодой герцог.

– Пошли, – устало сказал Уорвик.

– А как же алмаз?

– Ну, разберись с ним и догоняй меня.

Уорвик вышел под дождь. Было сыро и сумрачно. Пахло горелым торфом и навозом. По кривым улочкам предместья Саутворк потоками струилась грязь. В былые годы здесь трудно было пройти из-за сновавших туда-сюда свиней и плескавшихся в лужах уток. Теперь же времена настали голодные, и забредшую на улицу живность тут же подхватывали лихие люди. Лишь порой пробегала толстая крыса или дрались за рыбью требуху тощие, облезлые псы. На ступеньках крылец жались мокрые рахитичные дети, под навесами домов на мочальных веревках болталось нищенское белье.

В Саутворке располагались многочисленные увеселительные заведения, балаганы, арены для травли медведей и петушиных боев, подмостки фигляров, кабаки и притоны. Из открытых дверей таверн и сейчас доносилось бренчание струн, белели в полумраке женские плечи. Однако Уорвику было не до того. Он слишком устал после проведенной в пьяном угаре ночи, когда они с Кларенсом опустошали бутыль за бутылью, задирая подолы местным шлюхам. Его раздражал этот нескончаемый дождь, мучила тупая боль в правом боку.

Сжав зубы, Уорвик тихо застонал. «Нет, о Господи, только не это! Никто не должен знать, как я страдаю!»

Он улыбнулся и помахал рукой знакомой проститутке, щелкнул по макушке пробегавшего мимо карлика. Надо было отвлечься, не думать о боли. Однако все, что он видел вокруг себя, только усугубляло его мучения. Голодные, неприветливые лица, заколоченные окна домов, зловоние, мусорные кучи… И калеки. Огромное множество калек: хромых, слепых, трясущихся, паралитиков. В такие годы, как этот, они, словно мухи, устремлялись в города, надеясь чем-либо поживиться или прокормиться возле церковных приютов. Они шли и шли из провинции, неся с собой болезни, и с первыми теплыми днями из-за страшной людской скученности в городах вспыхивали эпидемии, и не было ни сил, ни умения бороться с напастью, оставалось лишь молить небеса о снисхождении.

Уорвик обогнул угол каменного здания, покрытого пятнами лишайника. В нос ударил нестерпимый запах гнили. Граф миновал крытые ряды, где кипели котлы торговцев требухой. Вокруг толпились нищие, и каждый котел находился под бдительным оком угрюмого молодца с дубинкой или цепным псом. Уже бывали случаи, когда голодная толпа опрокидывала котлы и расхватывала варево прямо с земли. В давке доходило до смертоубийства.

Уорвик поморщился. Голод, все тот же голод. Он ощущался повсюду: в пустых окнах лавок, в затишье на улицах, в длинных очередях перед лавками булочников и мясников, в постоянно попадающихся на глаза похоронных процессиях, в озлобленных взглядах, которые он порою ловил на себе. Почти на каждом углу торчали городские гвардейцы, и хотя ему нечего было опасаться, однако всякий раз, отправляясь в город, он не забывал надеть под камзол тонкую, но прочную кольчугу. Уорвик знал, что испокон веков во всех бедах винят того, кто у власти. Знал он и то, что купцы не забыли о его запрете на торговлю с Бургундией, и многие знатные лондонцы поплатились головой за свою приверженность королю Эдуарду. Вместе с тем он хорошо помнил, какая радость царила в том же Саутворке, когда несколько месяцев назад он вступил в Лондон и все эти люди во весь голос благословляли его имя и связывали с ним свои надежды на лучшее.