— Вы лучше!

Эх, ты! — уже привычно подумала Саша. Пошлый ты человек, вот и все. Она подняла на него хмурые глаза, ожидая встретить улыбку, но увидела лицо серьезное и даже печальное. И вдруг смутилась:

— А если мне что-нибудь обидное говорят близкие люди, я тоже не обижаюсь, — продолжала она. — Они ведь не хотят меня обидеть. Я знаю, что не хотят. Вот и получилось, что я заговоренная. Сердиться умею, а обижаться — нет.

— Понимаю. Вы очень правильная и рассудительная. И вы постановили: не обижаться.

Ничего-то ты не понимаешь, — подумала Саша и ответила:

— Да. Постановила.

Ей очень хотелось поскорее уйти. Она взяла свое пальто, брошенное па спинку стула, и молча стала одеваться.

— Уже? — спросил он таким печальным голосом, что Саше на минуту стало его жалко.

— Поздно, — ответила она, смягчаясь. — А вам надо уснуть. Укрыться потеплее и уснуть. До свидания, Дмитрий Александрович

— Да подойдите же сюда, не бойтесь.

Саша подошла, он взял ее руку своими горячими руками и осторожно поднес к губам.

Спасибо, сказал он.

Выздоравливайте. Вы теперь — мой больной, а мои больные всегда выздоравливают.

Спасибо, — повторил Поливанов.

Саша часто вспоминала, как однажды она с Дмитрием Александровичем возвращалась из Ильинского в Москву. В полночном вагоне было пусто. Они сидели у окна друг напротив друга. И оба глядели в открытое окно. Изредка виднелись огоньки, там, далеко в поле. Темные деревья заполнили летнюю землю. Почти невидимые, они, шумя листвой, проносились мимо.

Почему она запомнила этот ночной час, когда и слова-то никакого не было сказано? Неприметный, он запал в память и жил там вместе с деревьями, мчавшимися мимо вагонного окна.

Потом настала осень, деревья пожелтели. Они печально стояли под дождем, на ветру. А потом покрылись снегом. Весной они отряхнут снег с озябших веток. Проглянут робкие зеленые почки, потом снова все зазеленеет. Летом бывает речка. Зимой — коньки, лыжи. Весной… Весной продают на углах ландыши.

И были лыжи. И были коньки. И дни мелькали, как деревья за окном поезда.

Понемногу стала привыкать к Поливанову и Саша. Когда, выходя после работы на улицу и оглядываясь, она не видела его и понимала, что он занят на съемках, ей становилось грустно.

Она любила вместе с ним заходить в детский сад. Любила бродить с ним по улицам — и не столько разговаривать, сколько слушать. Чего он только не знал! И каких только не читал книг. И все он умел — и наладить крепления к лыжам, и починить электричество.

В Доме кино он был свой человек. Но вот туда Саша не любила с ним ходить. Там все называли его Митя — и взрослые красивые женщины, и мальчишки — молодые операторы и актеры. Он весело всем отвечал, помахивал рукой, знакомил Сашу с разными знаменитостями. Он представлял ее по разному — то "моя молоденькая приятельница", то "мой друг", то ни с того ни с сего "моя подшефная". Все это Саше не нравилось. Кроме того, в Доме кино было много очень нарядных женщин.

У Саши была черная юбка и две кофточки — белая и голубая. И одно выходное платье. Она и Нина Викторовна считали его очень красивым. Оно было синее, в складку, с белым воротничком. Нина Викторовна говорила, что белый воротничок очень оживляет.

Но когда Саша с Дмитрием Александровичем пришла в этом платье в Дом кино, она поняла, что это вообще не платье. И туфли ее — не туфли, и чулки — не чулки. Все глядели мимо нее или небрежно скользили взглядом. Лица встречных — особенно женщин — словно говорили: "Кто это? Это — не наша. Чужая".

И в самом деле, тут ей всегда было не по себе, хотя она старалась держаться гордо и независимо. Дмитрий Александрович был добрый человек, он сказал однажды будто мимоходом:

— Терпеть не могу расфуфыренных женщин. Мне нравится, как вы одеваетесь: скромно и без претензий.

Он сказал ей это перед тем, как погас свет в зале. И вдруг зажегся свет — свет чужой жизни, чужого горя, чужого счастья. На экране были Чаплин и слепая цветочница. Далеко — за океаном, за тридевять земель, в городе, которого Саша никогда не видала и, наверно, никогда не увидит. Но ей вдруг не стало дела до чьих-то красивых платьев, до чьих-то туфель. Билось и замирало сердце, навертывались слезы. Руку Саши тихонько пожала рука Дмитрия Александровича, и она счастливо и открыто ответила на это пожатие.

Потом они шли по московским улицам и переулкам. Им не хотелось ни в метро, ни в троллейбус. Зачем метро и троллейбус? Зачем люди? Ничего не надо! Надо только вот так идти под дождем, по скользкой мостовой и вспоминать, вспоминать.

— Вы хотите чаю? сказала Саша, когда он довел ее до калитки

— Не откажусь, — отметил Дмитрий Александрович.

Они поднялись наверх и тихо вошли в комнату, где спала Аня.

— Нынче вы добрая, — насмешливо сказал Дмитрий Александрович. — Как выпивший миллиардер. Я все вспоминаю, каким он становится, протрезвившись. Глаза холодные, неприступные: "Ты ли это? Я и знать тебя не знаю".

— Очень странно. Какое же сходство? — сказала Саша.

— Да ведь с вами постоянно так — как купанье в озере: то струя теплая, то ледяная. Есть такие озера с ключами на дне.

Саша помолчала, не зная, что ответить. Потом вышла на кухню поставить чай.

Он сел перед Аниной кроватью и облокотился на перекладину. Аня тихо дышала во сне. Он глядел и глядел на девочку, не решаясь укрыть ее голую коленку, торчавшую из-под одеяла. Зарумянившееся спящее личико, на лоб свесилась прядь светлых волос. Длинные ресницы. Сашины ресницы. Сашин лоб. Брови? Сашины. А рот не Сашин. Твердые губы на детском личике — чьи они? Он перевел глаза на фотографию, висевшую на стене, и снова взглянул на девочку.

Распахнулась дверь, на пороге — Саша. Она остановилась, посмотрела на Дмитрия Александровича, и вдруг лицо ее окаменело. Он поднялся ей навстречу.

— Что с вами? — спросил он. Лицо у нее дрожало.

— Уйдите, Дмитрий Александрович. Очень прошу вас, уйдите.

— Что случилось, Саша? — повторил он.

— Ничего не случилось. Я говорю: уйдите!

— Я уйду. Но это — не по-человечески!

— Пусть не по-человечески. Уйдите.

Прошло несколько дней. Было часов около пяти, люди уже возвращались с работы. На лестнице, прямо на ступеньках, сидел человек. Он сидел тут с самого утра и курил трубку. Лицо у него было серьезное и задумчивое Чего он ждет? Этого никто не знает. Жильцы проходили мимо, оглядывались, удивлялись и шли дальше. Интеллигентный человек. Хорошо одет. Не мальчишка. Чего он тут сидит?

Соседка из 14й квартиры успела сходить за хлебом, вернуться домой. Вспомнила, что забыла купить подсолнечного масла, сказала: "Эх я, голова!", снова сбегала в магазин и вернулась, а он все сидел. На лестничных площадках давно зажглось электричество, а он все сидел. Огонек трубки горел ярко в полутьме лестницы. К потолку бежал дым.

— Что вы здесь делаете, Дмитрий Александрович? — с изумлением сказал Константин Артемьевич, входя с улицы.

— Сижу, — спокойно ответил Поливанов.

— То есть как это так — сидите? — продолжал изумляться Константин Артемьевич. — Что это значит? Пойдемте наверх.

— Нет, я подожду вашу дочь.

— Она назначила вам свидание на лестнице? — спросил Константин Артемьевич. — Тогда сидите! — и он стал подниматься по ступенькам.

— Свидание… да… — сквозь зубы произнес Поливанов. И вдруг в дверях показалась Саша. Не поздоровавшись, прошла по краю ступеньки, на которой сидел Поливанов. Ани с ней не было, а он так надеялся именно на Аню.

— Саша! — сказал он. Саша не оглянулась.

— Нет, вы должны, вы обязаны мне сказать, я не собака, чтоб со мной так обращаться.

Он догнал ее, схватил за плечи и повернул к себе. Она молча, спокойно сбросила его руки.

— Не пущу! — сквозь зубы сказал Поливанов. — Ответьте, а то я…

— Ну, что вы? — тихо спросила Саша.

— Я… Я убью вас.

— Ну и убивайте — легко согласилась Саша.