Тоня — и «бом» —

— стон томболы с тамбуром; — и —

— брры-ббра —

— гитара рыдала!

Его против воли в авто привезли: Тигроватко и мадемуазель де-Лебрейль в этот очаровательный «Бар-Пэар»: с неграми; он же являл, сидя в нише, фигуру как бы безголовую (может, из кости слоновой пробор головной?). Нервы — сталь; механизм их исправлен; и позой владел в совершенстве; вокруг, на него озираясь, шептались: Друа-Домардэн уличен; грянет громкий скандал на весь мир; и портрет Домардэна появится во всех журнальчиках; Франции, Англии, даже Бразилии, даже Зеландии; в чем уличен, — неизвестно; и ели глазами его, удивляясь, как пальцем щепит волосинку и как достает носовой свой платок; задержь вымученно вспоминаемой роли, продуманной до мелочей; убеждалися, слухи — отчаянный вздор; человек, уличенный в преступном деяньи, упрятываем в мешок каменный, а Домардэн — на свободе; и — главное: это спокойствие.

Весь — черч и вычерч; лишь бронзовый цвет бороды нарушал комбинацию блан-э-нуар; стекла, фрак, носки, клак, — только черное; щеки, крахмалы, пробор парика — белый мрамор.

Эстрада: —

— ряд тем: один, два, — номера; три, четыре, пять, шесть; новый трюк: —

— номер семь: — Темь!

Отсвета мертвельного сизостылая синь: в ней явился мел белый, — не личико, маленькое, с кулачок, слабо дряблень-кий; плоские поля шляпы вошли пером огненным с огненным и перекошенным в пении ротиком в отсветы бледного и сизо-синего света: — мелодекламация!

— Браво, — рукоплесканья; все взвизгнуло, взбрызнуло перлами и перламутровым светом; в свет встал с мадемуазель де-Лебрейль Домардэн, направляйся к выходу.

«Бар-Пэар»: с неграми!

Тризна отчизне: брызнь света и жизни: здесь Питер Парфеныч Тарпарский свои интонировал фикции; Чёчернев спрашивал о Хапаранде-Торнео; орнамент просторной веранды фонариками освещался.

Не «Бар-Пэар»: с неграми — остров Борнео!

Пил джин пан Зеленский — шимпанзе — с гаванной в зубах; и с ним сам дядя Сам, —

— черный фрак, —

— груди крак —

— оперстненный,

блум-пуддинг ел; хрипло кряхтел «Янки — Дудлями»:

— Деньги и деньги!

Пэпэш-Довлиаш, Николай Николаич, кадет, психиатр, проповедовал строго кадетские лозунги двум туберозам хохочущим:

— Мадемуазель?… Плэ т'иль? Вы б — на войну: гулэ ву? С почитательницею Ромэна Роллана, с мадам Тигроватко, в боа и в перчатках, ее ухватив за бока, англичанин, — сер Ранжер, —

— с оранжевой бакой, —

— в оранжевом смокинге — орангутангом —

— отплясывал

танго!

В сырости снизились в дым кисти ивовых листьев, как счесанные, чтоб опять на подмахах взлетать и кидаться в тумане и в мареве взмытого дыма, вздыхающим хаосом мимо гонимого; меленький сеянец сереньким крапом косит — над Москвою, над пригородом, над листвою садов придорожных.

Над скосом откоса с колесами чмокает, лякая, млявая слякость; обрызнутое, — дико взвизгнуло поле: «На фронт, в горизонт!» Мимо Минска и Пинска несется рой мороков.

Горло орудия?

Нет!

Мертвецов миллионоголовое горло орет, а не жерло орудий, которыми рвутся: дома, города, люди, брюхи и груди; в остатке сознанья осталось сознанье: сознания нет!

И под черепом царь в голове свержен с трона.

С запекшейся кровью, с заклепанным грязью, разорванным ртом — голова, сохранившая все еще очерки носа и губ; тыква — нос; кулак — губы; она это ахнула с поля, в котором сгнила; и за нею — десяток голов, вопия, восстает; за ним — тысячи их, вопиющих, встающих.

Две армии друг перед другом сидят…

Третья —

— многоголово роится!..

Где двое, — она уже: гул возникающий, перерастающий дуло орудий, — в такой, от которого точно поблеклый венок облетит колесо Зодиака.

А за головой поднимается — тело, везомое дико в Москву, чтобы вздрагивали, увидав это тело (нос — тыква; губа — кулаком) с окном выжженным пламенем лопнувшей бомбы, с кишкой перепоротой, — взятое из ядовитого желтого облака.

Пятятся, как от допроса сурового:

— На основаньи ж какого закона возникла такая вертучка миров, где умнейшим и добрейшим огнем выжигают глаза, чугуном животы порют, желтыми хлорами горло закупоривают?

Ответ — лазарет.

Волочат это тело свалить и копаться в кишке перепоротой, черными стеклами глаз застеклянить и медное горно привинчивать, думая, что отвертелись, что грязною тряпкой заклепанный рот: не взорвет.

И гулять выпускают — в Москве: на Кузнецкий.

Стоит на Кузнецком телесный разъезд, провожая прохожих разъятием ока:

— Вам кажется, что невозможно все это?

— А мне оно стало возможным.

— Я стало путем, выводящим за грани разбитых миров.

— Ты за мною пойдешь…

— Да и ты…

Но — шарахаются, отрекаются, — этот, тот, не понимая: стоит — страшный суд!

Подъезжает карета; подхватывают; и — привозят; ведут коридорами: камеры, камеры, камеры; в каждом — по телу.

Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть!

Номера, номера, номера: номер семь; и в нем — тело.

Так бременно время!..

Шел шаг…

— А теперь, — его в ванну!

В дверь — вывели.

Мылили.

Ел едкий щелок — глаз; били: в живот:

— Вот!

И — в спину, и — в грудь!

— Будет.

И — заскреблись —

— раз и два —

— голова —

три…

— Смотри-ка, протри!.

— Смело: дело!

Что временно — бременно; помер — под номером; ванна, как манна.

— И Анна…

— Что?

— Павловна…

— Зря!

— Анна Павловна — тело, как я…

Тут окачено, схвачено, слажено:

— Под простыню его, Павел!

Массажами глажено; выведено, как из ада.

Прославил отчизну!

— А клизму!

— Не надо!

Сорочка, заплата, халат: шах и мат!

Вата — в глаз:

— Раз!

И —

— точка.

Забило: —

— два, три!

— При!

И — вывели.

Выл, как шакал; шаркал шаг; страшновато: опять растопырил крыло нетопырь, —

— враг!

И темь, и заплата.

Четыре, пять, шесть:

— Есть: семь!

Восемь!

Все — месяцы; месяц — за месяцем: девять, двенадцать; во мгле ведь он свесился — в месяц тринадцатый, в цепь бесконечности!

Цапало время.

Но — временно время.

«Бим-бом» — било.

— Было: дом Бом.

— Болты желты: — болтали — расперты.

— «Публичный» — Пупричных, в пупырышках, пестрый халат подавал; Пятифыфрев, свой глаз в тучи пуча, — про «дом»:

— Не про нас: да-с!

— Ермолка-с, пожалуйте-с!

— Алая, злая!

За окнами — елка, закат полосатый; и — пес.

В кресло врос:

— Как-нибудь!

— Ничего-с!

Жуть, муть, тень: крыши, медные лбы, бледной сплетней все тише — звенели о том, что мозги мыши съели! И — день.

Серафима Сергевна Селеги-Седлинзина милой малюткой, снежинкой, — мелькает: в сплошной планиметрии белых своих коридоров; иль на голубых каймах камер стоит, в центре куба; под поднятою потолочною плоскостью, где белый блеск электрической лампочки, выскочив, бесится.