— Согласны! — грянул в ответ дружный хор голосов.

— А теперь ужинать — и никаких больше разговоров. Отдыхайте, набирайтесь сил. Покажем «белому шаману», как мы умеем работать. Каждому надо прокормить по шесть телят. Может быть, дня три, четыре. Предупреждаю сразу: придется трудно!

Утром встали в четыре часа, как условились. Выпили по кружке теплого чая, закусили сухариками. И один за другим в двери гуськом, на луг, рубить злосчастную чемерицу.

За ночь опять подвалило снега. На лугу — ни следышка. Белым-бело вокруг, глазам больно.

Ребята вооружились палками, выстроились в длинную шеренгу.

— Впе-еред! — как солдатам в атаку, скомандовал Василий Терентьевич.

И пошли косить! Взмах, удар — нет куста! Второй удар — нет другого куста! Играючи идет дело, только чемерица жвакает! А Василий Терентьевич знай подбадривает:

— Так ее, отраву! Под корень ее! Так!..

Сам тоже рубит, через голову взмахивает палкой и все приговаривает: «Так ее, так!..» Рукав пустой летает из стороны в сторону, хлещет то по спине, то по груди.

И валится, валится срубленная чемерица…

Уже далеко от домика ушли «косари». Так и идут волнистым рядком, как направил Василий Терентьевич, и след от них остается такой же, как на росном выкосе за косарями. И кругом лежит чемерица. Девочки едва успевают таскать ее в кучи.

Витя Пенкин обогнал всех. Он рослый, сильный, и ему по душе такая разминка. Бьет чемерицу и подпевает: «Эх, дуби-инушка, ухнем!» Пар валит от Витиной вспотевшей спины, шапку где-то сбросил и — сплеча да сплеча! — садит по чемерице.

Миша Калач старается не отставать, катится колобком по белому полю, вправо, влево сыплет удары, поспевает за другом.

Наискосок, чуть поодаль от Миши, — Гриша-младший. Палка у него изогнутая, с набалдашником на конце, он называет ее шашкой и рубит чемерицу обеими руками. Фантазер этот Гриша. Рубит и тут же вслух картаво сочиняет:

— Шашка оствая моя — с плеч худая голова!..

А вот тезка, Гриша-старший, отстал. Тяжеловат он в работе, неразворотлив. И палку выбрал какую-то неудобную — кривую, с сучьями. Ударит по кусту — и сам туда же. Злится, пинает чемерицу.

Избочив шею, ритмично взмахивая палкой, как литовкой, работает дотошный во всяком деле Петя. У него не просто палка, а еще привязан ремешок с камушком. Куда удобнее! Шварк под корень — сдуло веник! Петя мастак на выдумки, прикинул — изобрел кистенек…

Опять упал Гриша-старший. Догадливый Петя смекнул, в чем дело, подошел к нему, посоветовал повернуть палку, взять за другой, легкий конец.

— Иди! — огрызнулся Гриша и с ожесточением принялся выдирать чемерицу руками.

Выдрали, вырубили всю. Не видать и кустика. Лежит в кучах точь-в-точь такая, как кукуруза, приготовленная для силосования. Витя Пенкин смотрит на «кукурузу», вытирает рукавом лоб и сердито говорит:

— Вот ведь зелье, даже снег ей нипочем! Свеженькая, хоть бы хны!

— Славно поработали! — одобряет Василий Терентьевич. — Но это только часть дела. Теперь будем катать снежки. Знаете, как это делается?

Еще бы!

Но учитель все же сбил снежный ком, обмял его рукой и покатил. Ком, набухая, быстро собирал за собой снег, освободил вылегшую траву.

— Вот таким манером будем работать! — сказал Василий Терентьевич.

Все гурьбой поднялись на пригорок к домику — с горки-то катать легче! Выбрав участок, где трава под снегом гуще, принялись за дело. Трудно стало с самого начала. Снежные комья росли быстро, уже через восемь — десять метров не хватало силы сдвинуть их с места. Тогда ребята сходились к одному кому по двое, по трое, сколько могли, катили дальше, а потом бросали и принимались за новый.

Давно все вымокли до нитки, даже из-за голенищ выжималась вода. Но это еще терпимо. Вот если бы не мерзли руки… На двадцать три человека — одна пара варежек, у Вити Пенкина: положила в рюкзак предусмотрительная бабушка. Но ни Витя, никто другой ими пока не пользовался. Хорошо тем, у кого рукава длинные: вобрал руки поглубже и маши, как ластами. Ребята толкают «снежки» локтями, коленками, а кто и плечом. Поэтому они не особенно охотно расстаются с большими, тяжелыми комьями — маленький локтем не покатишь.

Все чаще, гуще разбегаются по лугу зеленые дорожки, перекрещиваются, переплетаются и сходятся у снежного барьера внизу поляны. Там отвал.

Хоть и трудно, а никто не жалуется на усталость. Разве Гриша-старший… Да не до него сейчас. Нина между делом подтрунивает над мальчишками, теми самыми, которые громче других требовали не брать девочек в поход.

— Может, помочь тебе, Пенкин? — с усмешкой предлагает Нина. — А то как бы не надсадился…

Из-под мокрого чуба Витя мечет на Нину горячий, обидчивый взгляд и, широко раскинув руки, грудью налегает на ком.

— А ты, Петя, поменьше топчи своими бахилами траву, — замечает Наташа, то и дело поправляя негнущимися пальцами выбившиеся из-под шапочки кудряшки. — Кто после твоих ног траву есть будет?

На ногах у Пети растоптанные бродни. Они намокли, почернели и только тем и держатся, что подвязаны на щиколотках ремешками.

Петя сам их сшил. Он вообще на все руки мастер. Никто лучше его не может выстругать весло для лодки, отремонтировать электрический утюг, а уж как, дело дойдет до колхозной техники — равного Пете среди ребят нет. Он умеет управлять трактором, грузовиком, летом работает на сенокосилке, подручным комбайнера…

Вольно с ним обращается лишь Наташа. Подсмеивается по всякому поводу и без повода. И Петя перед ней бессилен. Почти испуганно смотрит он на Наташу, когда та, лукаво поблескивая серыми глазами, опять затевает свои шуточки. А почему объектом этих шутливых нападок был именно Петя, не знала, наверно, и сама Наташа.

А может быть, знала… Она давно уверилась, что самая красивая в школе, и тщательно следит за своей внешностью. Не только дома, но и здесь. Брюки на ней еще не утратили следов утюжки, рукава модной кофточки аккуратно подобраны под обшлага теплой куртки.

Вот и сейчас — ведь не кому-то другому, а Пете! — кричит Наташа:

— Поменьше топчи своими бахилами траву!

Смеются ребята, а телята орут…

Тут же все умолкают, с яростным ожесточением начинают лепить новые комья и катят их, катят. Работают неистово, без передыху, а Василий Терентьевич все торопит: «Давай, ребятки, поднажме-ом!» Нельзя им останавливаться — остынут.

И вот уже дорожек на лугу так много, что не видно белых промежутков между ними, и очищенное от снега пространство похоже на проталину. Василий Терентьевич выпустил из сарая телят. Они опрометью бросились к зеленому островку. Отталкивают друг дружку, жадно хватают траву…

Прибежали и кони. Веселый буланый жеребчик раз хватил квелой сладкой травы, два хватил и, вскинув голову и оскалив длинные желтые зубы с засевшими между ними травинками, звонко, дребезжаще заржал. На лошадином языке это, вероятно, означало: «Ничего, проживем!»

Валя долго выискивала среди телят Белку и не нашла.

— Опять, наверно, не встала. — Она побежала к сараю.

Не встали кроме Белки еще семь телят. Василий Терентьевич, как и в тот раз, в лесу, ощупывал у них ввалившиеся бока, смотрел язык, дергал за ноги. Глядя на учителя, и девочки делали то же самое — прощупывали бока у телят, растягивали им губы, нимало не задумываясь, зачем это делают. Телята не сопротивлялись осмотру.

Василий Терентьевич выпрямился, вытер руку о штанину. Сказал, что телята ослабли от трудной дороги и недоедания, да еще и от холода.

Ясно, надо накормить животных. А вот чем?

— Можно, мы им пойла горячего из сухарей заведем? — попросила Нина.

Еще вчера, когда они остались на вырубке, Нина хотела сделать Белке пойло из сухарей. Но вспомнила, что сухари увезли ребята…

Василий Терентьевич словно ждал такого предложения, круто повернулся к девочкам, посмотрел на них внимательно.

— Пожалуй, можно, — раздумчиво произнес он. — Это все, что в наших силах. А сами что есть будете?

— А мы… мы поменьше… Хоть по сухарю в день — и то ладно! — бойко блеснула глазами Наташа.