При всем старании на спиннинг мы так ничего и не поймали, поэтому ушка, как говорится, не состоялась… Прямо из банки поели рыбных консервов, запили душистым чайком. Пока завтракали, на мыс подошло еще несколько лодок. Зазвякали ведра, затюкали топоры.

— Вот посмотри, народу сколько валит, — кивнул Рыбак на лодки. — Даром что будний день. Куда ни сунься — народ и народ. Правда ведь, вольготно нынче живется людям, раз столько времени свободного.

Недалеко от нас на вытоптанной полянке две девушки и два парня натягивали палатку. По всему было видно, что люди они к походной жизни привычные, все у них получалось сноровисто и быстро. В пять минут привязали фалы, соорудили таган для костра и весело побежали с котелками к воде.

— Хорошие ребята, — сказал Рыбак, проводив их взглядом. — Давно сюда ездят, студенты. Берегут лес, зазря не погубят дерево. У них и колья для палаток одни и те же, и таган старый. Соберутся домой — все подчистят, бумажки брошенной не оставят. Все бы туристы такими были…

Рыбак достал помятую пачку «Беломора», прикурил от уголька, с удовольствием растянулся на плаще.

— Она ведь, молодежь-то нынешняя, не такая уж плохая, как нам кажется, — философски начал Рыбак. — Хулить да хаять-то мы все горазды. Всё не так да не по-нашему. Есть, конечно, какая часть и с вывихами, так кто опять же в этом, кроме нас самих, виноват? Вот, говорят, бездельники они, нас, родителей, не почитают. К старшим уважения нету. Бывает и так. Только опять же не всех не уважают. Вот я тебе расскажу такой факт.

Поставили к нашему токарю Ваньке Смирных ученика. Парень как парень, кулачища по пуду, не знает, куда их деть. Теперь ведь они — как их, эксе… акселераты. Хоть и молодой, башковитый, десятилетку кончил. В институт-то, видишь, не попал, вот и подался на производство. Ну, приняли, поставили учеником к Ваньке.

Неделю не простоял у станка, сам точить стал. А еще через неделю подучивать начал Ваньку. «Ты, говорит, дядя Ваня, не так деталь зажимай, а вот так, резец под другим углом заточи, меньше проходов будет. Технологическую-то карту тоже изменить надо, убрать, говорит, надо совсем одну операцию, быстрее деталь выточишь. Я ведь, говорит, в школе-то черчение проходил, на пятерки сдавал, да и в мастерской работал».

Изобиделся Ванька. Сопляк, говорит, ты, кого учить вздумал? Пятерки он получал! Тебя, говорит, еще и на свете не было, а я уж мозоли на ладонях от этих ручек имел! Тоже мне, учитель!

Ну там и другое всякое между ними вышло. Что-то Ванька стал мухлевать с нарядами — не то приписки какие делал, не то еще что, — парень заметил это да возьми и скажи: ты, говорит, дядя Ваня, своих товарищей обворовываешь, так, говорит, настоящие рабочие не делают. Ваньке, дураку, хоть бы смолчать, что ли, а он опять на парня: сопляк, говорит, ты зеленый, помалкивай, пока по шее не схлопотал.

Ну и пошло-поехало! Нажаловался парень в народный контроль. Проверили — точно: приписывает Смирных! Собрание было, здорово его прочистили, разряд сняли, тринадцатую зарплату тоже…

Ну и что думаешь? Загулял Ванька с горя. День нет на работе, два нет. Толкается пьяный у проходной, бьет себя в грудь кулаками, орет на всю улицу: «Ветеран я, ударник я! Кого оскорбили?!»

Ну и баба евонная, само собой, не сидит на месте. Строчит заявления в завком, партком. Семья ведь, говорит, у нас, тридцать лет заводу отдал, а тут какой-то желторотый кляузник, прости господи. Вот пускай он теперь и выполняет план…

А на участке-то на том, где Ванька работал, и верно — завал. Не управляется парень с нормой, хоть и старается. Мастера сбились с ног, да где теперь опытного заменщика возьмешь?

Ну и опять собрание было, простили Ваньку. Разряд восстановили и все остальное, как было.

И тогда парень сказал: нечему, говорит, мне учиться у этого человека и вообще нечего делать на заводе. Я, говорит, думал, буду рядом с рабочим, гордиться им буду, а кем мне гордиться? Разве это рабочий?

И уволился. Быстрехонько так уволился, даже никто его и не попридержал. Болтается теперь, поди, без дела такой-то здоровяк… Да нет, скорей всего на другой завод подался, к хорошему человеку попал…

Рыбак бросил окурок, встал, взволнованно заходил вокруг костра.

— Ить кого тут и винить — не сразу сообразишь! Ванька — он, конечно, дурак, и не об нем разговор, но ведь таких-то ванек ой-е-ей еще сколько! Сперва их самих надо учить, а уж потом молодежь. Как-то вот подсказать бы надо, растолковать этому парню, да и не только этому, что рабочий-то наш класс не тот, кто мухлюет с нарядами, не тот, кто с получки околачивается возле пивных ларьков, а тот, который поднял вон из какой порухи Расею, кто построил город, в котором он живет, завод, куда он пришел работать. И знал чтобы этот парень, что куда ни обернешься, за что ни возьмешься — все сделано руками рабочего человека… Да что там рассуждать! — хлопнул себя по коленям Рыбак. — Молодежь — она и есть молодежь. Мы ведь тоже не святыми росли, были и у нас вывихи. Одно я знаю твердо: случись, не дай бог, беда какая, война к примеру, они, эти парни, будут впереди нас и костьми лягут, если потребуется, за землю родную, за Расею, потому что они — силушка и кровь наша, совесть наша!

— Ну, разболтался я, хватит, — заключил Рыбак. — Будем палатку-то ставить?

— Конечно, сейчас.

— Ну так давай да поедем, поудим. Тут, на русле, ха-ароший лещ берет. Только с прикормом.

Рыбак ушел за кольями и долго не возвращался. Вернулся с какими-то кривыми палками.

— Ить все сожгли, никакого валежника не найдешь. А березки рубить жалко. Как девчушки стоят — молодюсенькие, беззащитные. Давай уж на эти поставим.

Мы кое-как установили палатку, оставили в ней плащи и направились к лодке. По пути Рыбак крикнул соседям:

— Случай что, так присмотрите! — А, мне пояснил: — Иногда хулиганишки шастают, то котелок сопрут, то топорик. У меня раз было, так я на всякий случай…

Мы заякорились недалеко от берега, но по глубине, по тяге воды было заметно, что здесь действительно старое русло перекрытой реки. Рыбак вынул из рюкзака полиэтиленовый мешок, а из него — мешочек поменьше — не то из тюля, не то из марли, заполненный чем-то тестообразным.

— Перловая каша с анисовым маслом, — сказал Рыбак, спуская мешочек на тесемке за борт. Опустив его на самое дно, неторопливо стал разматывать удочки, время от времени подергивая тесемку, привязанную к сиденью.

— Каша сок дает, а масло — запах, — перехватив мой любопытствующий взгляд, добавил он. — Тряхнешь вот так — она и заходит, загуляет вокруг…

— Кто загуляет?

— Рыба, кто больше! Ить тоже нажралась всякой отравы, охота, поди, чего-нибудь и послаще заглотнуть.

Мы забросили четыре удочки и притихли. Длинные, из гусиных перьев, поплавки мертво покоились в затишье лодки. Изредка на их острые, задорно торчащие кончики присаживались тощие голубенькие стрекозки. Это как-то скрашивало однообразие.

Прошло около часа. Рыбак опять поднял на колени рюкзак, достал горсть распаренного гороха, сыпанул на поплавки. Потом крошил за борт размоченный хлеб, вареную картошку и еще что-то такое, от чего дурно било в нос.

— Ить как пропала, — озабоченно обронил он.

Устав бесполезно глазеть на поплавки, я перевел взгляд на белопарусную яхту, легко и изящно скользившую невдалеке от нас. Иногда яхта делала резкий, крутой поворот, обнажая ярко-красное днище, и тогда высокий косой парус подобно крылу, казалось, вот-вот коснется верхушек волн.

Яхтой управляли двое — юноша и девушка. Атлетического телосложения юноша умело работал у руля, а девушка, похожая на гимнастку, противоборствовала крену. Стоя на самом краешке борта, откинувшись назад, она как бы летела встречь ветру. — сильная, стремительная, удалая. Когда яхта выравнивалась, девушка ловко перебегала на корму к юноше.

Красивые люди, красивый спорт! Глядя на них, словно бы реющих над волнами, я с сожалением подумал, что никогда еще не плавал на яхте. Впрочем, только ли это? Многое, еще очень многое в жизни я не испытал. Войны в том числе. Она прогромыхала где-то в стороне, опалив нас, детей тридцатых годов, лишь тяжкой горечью утрат.