На подлинную трагедию Межиров выходит в Иерусалиме:

Стену Плача
                   обнять не смогу,
                                            даже и прислониться
К ней лицом
                     на одно, на единственное мгновенье,
Даже просто войти
                                в раскаленную тень
                                                              от ее холодящей тени.

Поклон Бунину, его стене («У ворот Сиона, над Кедроном, / На бугре, ветрами обожженном, / Там, где тень бывает у стены, / Сел я как-то рядом с прокаженным, / Евшим зерна спелой белены)».

Вот сиротство. Его не может успокоить Стена Плача. Он там чужой. Ему душно в «горах Манхэттена». Он не в силах вернуться на родину (с непрописной), которую можно возненавидеть — невозможно разлюбить. Его наиболее сердитые, взрывные стихи созданы здесь, в советское время, и здесь опубликованы. Американские (зарубежные) стихи — взгляд с горы, ходьба по кругу альпийского луга, среди каменных ущелий мирового мегаполиса. Возможно, наивысшее достижение Межирова до отъезда — «Прощание с Юшиным». Загадка: откуда лиризм в поэме, полной яда, ненависти, отчаяния? Каким образом мясник — объект вдохновения, если не обожания? Оттого ли, что тот мясник писал стихи? В «Юшине» автор — поэт у трона материализма.

Это прощение лютому врагу. Тщета вражды. Бессмыслица сущего.

У него была книга «Бормотуха», а могла бы написаться и «Бытовуха». Ведь и тайну Ахматовой он видит как «результат совмещенного взгляда / Изнутри и откуда-то со стороны». Это прежде всего самохарактеристика. Межиров — внучатый символист на акмеистическом субстрате.

Я люблю
                черный хлеб,
                                     деревянные ложки,
                                                                     и миски из глины,
И леса под Рязанью,
                                    где косами косят грибы.

Тут что ни слово — символ.

В 1988 году произошло несчастье: за полночь под колеса межировской машины попал человек, через некоторое время скончавшийся. Это был известный актер Юрий Гребенщиков. Общественность возмутилась: Межиров уехал с места ДТП. Подробности никого не интересовали. Обструкция достигла предела, оставаться в стране было трудно — через четыре года он уехал в Штаты.

Существует мнение: Межиров после отъезда замолк, выдохся, исчез как поэт. Ошибка. Недавнее высказывание Сергея Гандлевского: «Я к этому поэту всегда относился хорошо, а одно время даже любил. Я не верю, что “Коммунисты, вперед!” — просто паровоз. Все горькое, что можно Межирову сказать, он и сам знает и сказал о себе, а от недавних строчек про американскую негритянскую церковь я завистливо облизнулся…» Это стихотворение называется «Благодаренье». Правда, написано оно еще до отъезда, но предваряет много поздних вещей.

Вашингтон
                  даже в пору зимы
                                           почему-то купается в зное,
Даже в самом разгаре зимы
                                          на прямых авеню
                                                             почему-то печет,
И огромный костел
                        уместился в окошке слепом,
                                                                небольшое
Уместило оконце мое —
                                      пламенеющей готики взлет.
Далеко от Христа
                            этот белый костел,
                                                         этот черный
Негритянский, высокий, просторный,
Тесный от небывалого столпотворенья
Перед праздником Благодаренья.
Нынче службу впервые отслужит веселый
Черный ксендз.
                       Многонациональны костелы…
Слышу голос, усиленный в меру
Микрофоном.
                         Повсюду слышна
Речь ксендза —
                                  и меня удивляет она:
Не царя, не отечество славит,
                                                   не веру,
А условья парковки машин у костела,
                                                  которая категорически запрещена.
………………………………………
Что вздыхаешь, пришелец, за все благодарный
                                        равнинной степной стороне,
За которую кровь проливал на войне,
                                                 на полынной стерне,
Той, которую даже и в самом глубоком унынье,
                                                        как запах горчайшей полыни,
Разлюбить и забыть не умеешь поныне.
Говорок воспаленный Вадима,
                                                  Татьяны покатые плечи.
Так зачем же, пришлец, душегубки мерещятся,
                                                                                 печи?
На груди у орла
                          геральдический
                                          с изображеньем Георгия
                                                                                      щит,
Но помилуй мя, Боже,
                                    как в горле
                                                       опять
                                                         от полыни горчит!
Плач младенческий
                                    в пенье врывается нежно,
Потому что в костеле избыток тепла.
Между тем
               на прямых авеню
                                           неожиданно-снежно,
Пелена голубая бела
И на зелень газонов
                                     не сразу,
                                                  но все же легла.
Наркоман обливается потом,
Но со всеми поет, пританцовывая, —
Жизнь погибла земная… Да что там…
Обязательно будет иная. И Новая.
Ксендз кончает пастьбу,
                                     и счастливое стадо
Возвращается с неба на землю,
                                          испытывая торжество.
Все встают,
                   как у нас в СССР, говорят
                                                               и поют,
                                                      что бояться не надо
Ничего… ничего…

Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: