На месте Иржи Мирослав повесился бы сам. Запершись в уборной и выдернув шнурок из портков. И сами портки стянув предварительно, чтобы победителю трофея больше досталось. Но Шварцвольф решил драться. Собственно, как справедливо заметил Йожин, выбора у Жнеца особого и не было, но все же - граф был смел и хотя бы за это достоин уважения. Иржи не был последователем герцога Альбы, он поставил все на одно генеральное сражение. И от вида воинства, что собрал под свою руку хозяин Виноградника, волосы шевелились под стальными шлемами.

До восхода оставалось еще порядочно, но белейший снег словно сам по себе светился, заливая равнину мягким молочным сиянием. Черная фигура отделилась от неровного строя врагов и зашагала к Орденским. Мирослав оскалился и крепче сжал рукоять пистолета.

Человек как человек. Ни клыков, выступающих из-под бледных губ, ни алых зрачков, светящихся отблеском адского огня. Гладко выбритый, с длинными - до плеч - волосами, тронутыми благородной сединой на висках. На поясе длинная испанская шпага и кинжал «дагасса».

Не доходя до девенаторов шагов двадцать, человек остановился и заговорил.

- Приветствую вас, мои враги. Давние, славные враги.

Голос был тоже вполне обычным. Только... иногда срывался на едва уловимые странные нотки. Будто обладатель хорошо поставленного говора привык общаться на гортанном, рычащем нелюдском наречии и теперь вспоминал обычную человеческую речь, давно забытую.

- Приветствую, наш враг, - Йожин вышел вперед, ступая по снегу легкими плетеными туфлями, очень похожими на лапти из детства Мирослава. - Давний, но не славный.

Шварцвольф усмехнулся.

- Все так же спесивы, слуги распятого...

- Склонись, - ответствовал Йожин. - Сдайся и следуй в оковах в Рим. Прими наказание, которое отмерит суд людей и покайся, потому что нет такого греха, который не мог бы простить любящий Господь.

- Отступитесь, - отозвался Шварцвольф. - Уходите или умрете все. И смерть станет лишь началом ваших страданий. Как стала началом для твоего сына.

Иржи улыбнулся, показывая клыки, которые вроде самую малость удлинились, а может быть, так лишь показалось в неверном свете Волчьего Солнца. Жнец бил в самое больное место, но если бы Мирослав мог видеть лицо монаха, то не заметил бы на нем ни тени чувств. Только холодную маску жестокой готовности.

- Иного я и не ждал, - ответил Йожин с мрачным удовлетворением, снимая с пояса нож и старый заржавленный крюк.

По рядам воинства Шварцвольфа прошло нестройное движение. У нечисти тоже есть свои сказания и страшные легенды. Немалая часть их посвящалась Трансильванскому Охотнику, Йожину-Расчленителю, который выходил в одиночку против самых страшных вампиров, побеждал их и разделял на мельчайшие части, в назидание и устрашение.

- Божий Суд? - осведомился Шварцвольф, положив руку на рукоять шпаги.

- Нет. Бог милосерден и справедлив, - монах махнул для пробы ножом, а крюк опустил почти до самой земли. - Но во мне милосердия не осталось. Так что - обычная резня.

- Трансильванец, - шпага Жнеца сверкнула льдистым светом под умирающей луной. - Я отправлю тебя вслед за сыном.

Йожин улыбнулся, и от вида его страшной ухмылки заледенела кровь в жилах у самых страшных и свирепых оборотней, что стояли за спиной хозяина.

- Иди сюда, трахнутый в жопу содомит, я порежу тебя на куски за моего Гунтера, - сказал монах и шагнул к противнику, занося нож.

- Вперед! Убейте всех! - заорал во все горло Мирослав и выстрелил, давая сигнал к началу.

И был бой. Страшный, как первый, и тут же забывшийся, как десятый. Умная память привычно прятала до поры основное, оставляя мелочи.

Выбитый глаз, повисший на переплетении сосудов и жил, белоснежные клыки в алой пасти, красная влага, плескающая в лицо из обрубка шеи, морозный хруст ломающихся костей, сминаемым настом отзывающихся в ушах. Пронизывающую до пяток боль, ударившую навылет. Радостный вой почуявшего скорую победу, хлебнувшего вражеской крови. И сразу же - жалобный визг увидевшего скорую смерть щена.

А посреди безумной, чудовищной круговерти человек в рясе, сжимая крюк и длинный широкий нож, рубился с другим человеком, вооруженным шпагой и кинжалом. И не было места ни милосердию, ни христианскому состраданию в этой схватке лютых врагов.

Все закончилось как-то сразу, вдруг. Отец Йожин тяжело осел в снег, дыхание его было трудно и прерывисто, кровь стекала по рясе и протаивала в истоптанном снегу глубокие дорожки. Крюк выпал из ослабевшей руки. Утонул в снегу по рукоять нож.

- Господи, прости меня... - прошептал монах, глядя в небо, светлеющее предрассветно. - Прости за грехи мои... Я иду к тебе. Гунтер, мальчик мой... я...

Он не договорил. Голова Йожина склонилась к груди, и Трансильванский Охотник умолк навеки.

Шварцвольф сделал несколько неверных шагов, опираясь на шпагу, упал на колени, не удержавшись. Его левая рука висела плетью, страшно распоротая от плеча до кисти крюком. Кожаный жилет и скрытая под ним кольчуга висели лохмотьями - нож Расчленителя кромсал не хуже палаческого топора. Огромные черно-красные капли падали в снег частым градом.

Подняв к небу мертвенно-бледное лицо, Иржи страшно, отчаянно завыл, и ничего человеческого не осталось в его гласе, только безумное отчаяние нелюдя. А затем Шварцвольф заговорил, огненными буквами отпечатывая слова в памяти тех, кто его слышал.

Близкое дыхание смерти вдруг что-то поменяло в мире. И в Иржи. Умирал не отщепенец рода человеческого, растерявший за века право именоваться человеком. Не злодей, погубивший сотни, тысячи жизней. Умирал полководец, растерявший в горниле битвы все легионы, но не помышляющий о сдаче.

Среди трупов людских и Обернувшихся стоял на коленях, зажимая распоротый живот, Георг фон Шварцвольф. Стоял и говорил. Многое говорил. И словно зачаровал всех. Под невозможной тяжестью слов гнулись, склоняя спины, доминиканцы, болезненно морщились выжившие «Дети». И ворчали Хорты, длинными языками счищающие схватившиеся на морозе потеки крови. Своей и чужой.

Иржи говорил…

«Не будет вам с этих пор ни крыши, ни порога, ни у вас, ни у детей, ни у ближних, ни у дальних, ни у кровников, ни у чужих, гнить родам вашим до веку, всем вместе и каждому в отдельности, ни дела, ни добра, ни жизни, сдохли вы, нет вас, в могиле черви жрут и вас и дела ваши, ни до огня, ни до воды, ни до земли, ни до солнца, вам гниль, мрак да нежить, вам отныне и до веку, пока вода течет, пока земля родит, пока солнце светит, пока огонь греет..."

- Заткни хайло, пустомеля... - Вольфрам ступал тяжело, подволакивая ногу, неся на плече меч. Клинок цвайхандера иззубрился, кожаная обмотка рукояти покоробилась, напитавшись стекающей с клинка кровью. Встав за спиной Шварцвольфа, доппельзольднер поднял меч и резко взмахнул им, как косой, разворачиваясь всем корпусом. Ландскнехт смертельно устал, но мастерство того, кто не единожды в одиночку врубался в лес вражьих пик, не растеряешь за одну ночь. Путь даже и длиной она - в вечность.

Привычно и буднично хлопнул тяжелый рейтарский пистолет, разряженный Мирославом в отсеченную голову. Чтобы наверняка, чтобы Детям не пришлось делать прежнюю работу в третий раз.

Обезглавленное тело повалилось навзничь, и вместе с ним упало колдовское наваждение. Все заговорили разом, кто-то стонал от боли, кто-то неистово молился, бурчали на своем наречии тролли, деловито раскалывающие черепа убитым врагам своими здоровенными булавами.

И лишь три человека остались безразличны ко всему. Сержант Мирослав, черноволосая девушка, нежно положившая руку ему на плечо, и Отец Лукас.

- Что дальше? - мертвым голосом спросил наемник. - Как обычно?

- Как обычно, - ответил Лукас. - Распахать и посыпать солью. Карфаген должен быть разрушен. А наших - сжечь, чтобы только пепел остался...

- Не надо огня. И соли не надо, - тихо сказала Охотница. - Земля примет всех и все, я обещаю. Земля – она, как ваш Христос, прощает и принимает всех, и никого не отдает.