Глаза заслезились от долгого напряжения, Вольфрам оторвался от трубы и пару раз моргнул, а когда взглянул в прибор вновь, едва не отшатнулся.

Возле окна дома стоял темный силуэт. Он просто не мог там появиться – ни один человек не успел бы пройти так быстро, пока солдат не смотрел, и все же… Женщина. С ног до головы закутанная в серый плащ, волочащийся по земле. Лишь белое – слишком белое - пятно лица мелькало, когда она поворачивала голову. Женщина держала в руке платок – лоскут сплошной черноты.

Холодная струйка снова поползла вдоль хребта Вольфрама, покалывая кожу, словно острыми коготками, и это была отнюдь не дождевая вода, но доппельзольднер храбрился.

- И чего…? – Густав не договорил. Рука женщины прошла сквозь закрытое окно, и наемник едва не выронил трубу. Черно-серый силуэт замер в неподвижности, его плечо несколько раз дернулось, словно на той стороне стены рука что-то кропила. Густав оторвался от дальногляда, мотнул головой, прогоняя наваждение, и снова приник к стеклышку, но рядом с домом не было никого. И ничего. И следов под окном не осталось, хотя никакой дождь никак не успел бы смыть их, даже если бы проливался прямиком из Рая...

- Доннерветтер, – прошептал Вольфрам побелевшими губами, с трудом сдерживая дрожь в пальцах. – Что за бесовское отродье?

- Именно! – устало вздохнул монах. – Именно, доннерветтер, и именно бесовское отродье. Это и была Моровая Дева. Утром в том доме живой останется только кошка. Если не сбежит, конечно. А эта тварь пойдет дальше. Или решит уничтожить всю деревню. Выражаясь научно – скоротечная, сиречь моментальная форма чумы. Черная Смерть.

Густав выдал сложную конструкцию на нескольких языках сразу, сбрасывая напряжение и, чего греха таить, страх через площадную ругань.

- И что делать? – спросил он после.

- Не знаю, – плечи монаха опустились. – Я иду за ней уже второй год. Пражская курия.

- «Иезус Сладчайший»? – передернуло Густава. – Никогда не любил ваше племя, одни гадости от него.

- Но почему-то, кроме нас, никто даже не пытается остановить эту суку. Даже вы.

Вольфрам посмотрел прямо в глаза пражанину холодным мертвенным взором. Монах выдержал его стойко, не опустив взгляд.

- Даже вы, - повторил пражанин. - Я видел тебя, один раз, мельком, в компании с Гунтером Швальбе. И слышал… потом. Знаю, кто ты. Тот, кто отсек голову Кровавому Иржи.

- «Нас» уже нет, - с тем же леденящим спокойствием ответил Вольфрам. – И ты должен это знать, коли видел меня и знаешь, чем мы занимались. Есть лишь пыль и прах. Слава и память, скрытые в пыльных книгах.

- Орден не упразднен! Deus Venántium живы!

- Девенаторы не живы и не мертвы, - горько отозвался Густав. – Орден уничтожил Виноградник и Шварцвольфа, но на этом исчерпал силы. Надорвался. Погибли лучшие бойцы и те, в ком была истинная вера. Ее больше нет, осталась только жажда золота. В Ордене теперь правят бал глупцы и прощелыги, которые торгуют былой славой.

- Всегда есть те, в ком сильна вера, кто готов бросить вызов дьяволу и его воинству, - почти прошептал монах, глядя на ландскнехта с тоскливой безнадежностью, сквозь которую едва-едва пробивались ростки умирающей надежды.

- Чего ты от меня то хочешь? – устало спросил солдат и стряхнул с носа очередную каплю. – Я давно ушел из девенаторов. Иди к нынешним главам и расскажи им, как надо вести дела. Так нет ведь, сам все прекрасно понимаешь. От того и бродишь в одиночку.

Молчание воцарилось надолго. Только глухо стучали по крыше капли дождя.

- Ладно, наемник, теперь ты видел ее тоже, - выговорил, наконец, монах, отворачиваясь и делая вид, что всего сказанного прежде не было. - Пошли спать, хватит здесь мокнуть. За комнату плачу. Может, хоть тогда об иезуитах иногда будешь лучше думать.

- Знаешь, пражанин, - нервно хохотнул Густав. - Ты хоть имени своего не назвал, но я начинаю о вашем ордене думать все лучше и лучше. А если ты еще и вина на сон грядущий возьмешь – вообще буду считать первыми после Бога. После такого… еще один кувшин будет не лишним.

- Марьян Байцер, – протянул ладонь монах. – Это если выговорить сможешь, не коверкая.

- Я и не такое могу, - усмехнулся Густав. - И как говорят в далекой, теплой и сухой Польше, ежа голой задницей не перепугаешь. А я тот еще еж.

- Всегда знал, что нельзя пить с монахами, – простонал Вольфрам, пытаясь подняться с лавки. Ночью она казалась привольной, словно настоящая кровать для благородных, сейчас же наводила на мысли о Прокрусте и его известном ложе.

- А особенно с иезуитами, – кротко улыбнулся Марьян. Сволочной монах выглядел так, как будто и не он на пару с солдатом полночи распевал во все горло «Скачет по Фландрии смерть», выхлебав все вино в кабаке.

- Это точно… Что нового?

- Нового? – помрачнел лицом Байцер. – Дева снова не пощадила никого. Семь человек, семь невинных душ сегодня отправились к Богу. А я опять ничего не смог сделать…

- Эй, монах, я, кажется, могу помочь твоему горю, – в голову Густаву прокралась неожиданная мысль

- Нашему горю, - внушительно поправил Марьян. – Напасть сия есть беда общая, ибо происки нечистого затрагивают каждого, кто…

- Избавь меня от словоблудия, - сморщился Вольфрам. – Сейчас будет про лоно матери нашей, католической церкви, и все такое. Мое студенчество давно кануло в лету.

- Как скажешь, - деловито согласился Марьян, пропустив мимо ушей упоминание в одной фразе церкви и словоблудия. - И?..

- Тут такое дело, - задумчиво поскреб затылок Вольфрам. - У меня в рукоять меча вделан настоящий гвоздь из Распятия Христова.

- Что еще смешного скажешь? Густав, ты пропил последний ум? – жалостливо посмотрел на него иезуит. – В Праге есть целый цех по производству голов Иоанна Крестителя, думаешь, твои гвозди чем-то лучше?

- Да? - скривился наемник. – Всегда знал, что чехи – банда симулянтов и обманщиков. Все равно, монах, это не меняет дела.

Густав все-таки сумел сесть прямо, используя в качестве подпорки собственный меч.

- Как бы то ни было, но любой, кто верует в Господа, не должен оставаться в стороне.

Байцер подозрительно пригляделся к опухшей с перепоя роже ландскнехта.

- Тебя ночью, случайно, не подменили? Хоть и староват ты для народца с холмов, что ворует детей.

- Чего?

- Того, что не ожидал такого от типуса, подобного вам, о милейший доппельзольднер. К тому же, какое твое дело до местных, если они не католики?

- А что в таком случае тут делает иезуит, а? Или он, скрываясь во тьме ночной, тайно вводит заблудших протестантов в лоно истинной Церкви? – уверенно парировал Густав.

За внешним благодушием и балагурством Марьяна скрывались напряжение и надежда. Вольфрам отвечал в том же тоне, опасаясь спугнуть крепнувшую решимость.

- О, Мадонна, - воздел руки Марьян. - Я забываю, что общаюсь с так и не взошедшей звездой адвокатуры.

- А тебя что ведет этой дорогой? – неожиданно и прямо спросил Густав.

Пражанин стиснул зубы, склонил голову, но не покаянно, а будто скрывая яростный блеск в глазах.

- Ну, так что, монах, скажешь правду или так и будешь молчать? – ехидно вопросил солдат.

Иезуит помрачнел еще больше.

- Что тут говорить, – ответил он после паузы. – Курия не знает, что Господь направил стопы мои в сторону сию. Личное, – подвел итог монах.

- Понятно… - протянул Вольфрам. – Бывшая семья?

- Страговский монастырь. Почти весь…

- Так ты из Премонстратов? – удивился наемник. – «Адлик, как ангел красивый, в грязь упал» и все такое? А как же Иисус Сладчайший? - Густав вдруг хлопнул себя по лбу и продолжил. - Все, я понял! Когда все твои перемерли, то ты решил отплатить той же монетой? А наследники Лойолы решили не отказываться от очередного пса, снедаемого жаждой мести?

- Господь дает много путей.

- Ясно все с тобой, не хочешь – не говори.

- Так будет лучше для всех, – смиренно согласился монах. – Ибо многие знания порождают скорби. А ты поэт, милейший ландскнехт, - неожиданно закончил Байцер.