— А чье место занял этот том энциклопедии? — спросил Соколов.

— Тут находилась жемчужина коллекции Абрамова — альбом “Отечественная война” со ста тринадцатью карикатурами Наполеона, исполненными Теребеневым, Венециановым, Ивановым и другими выдающимися мастерами.

Ульянинский значительно покачал головой:

— Это был самый полный экземпляр из всех известных! Я предлагал за него Абрамову фантастические деньги — две тысячи, но он отказался.

Кошко полюбопытствовал:

— Какова примерная стоимость всего похищенного?

Чуйко неопределенно отвечал:

— Эти редчайшие книги стоят столько, сколько за них попросят. Если коллекционеру для полноты раздела не хватает какого-либо экземпляра, он готов выложить за него чуть не целый капитал.

Кошко многозначительно взглянул на Соколова:

— Путь поиска пропавшего ясен: надо оповестить всех букинистов. Пусть сообщат полиции, если кто предложит им украденные книги.

Соколов хотел ответить, что похитители не такие дураки, чтобы тащиться с уворованным в антикварные лавки, как вновь кто-то позвонил в дверь.

Судьба в этот день решила быть щедрой к Соколову.

В квартиру ворвался Рацер. Он был крайне взволнован:

— Я уже звонил в полицию, господин Соколов, но мне сказали, что вы тут... Это очень кстати! Тут такая история, не знаю, с чего начать, право.

— Проходите в комнаты, Яков Давыдович, усаживайтесь в кресло. Что стряслось?

Рацер плюхнулся в кожаное кресло, быстро заговорил:

— Видите ли, заболел мой кучер Терентий Хват. Еще позавчера он прислал жену с этим известием. Сегодня я подумал: “Надо Терентия навестить, дорога близкая, а человек он услужливый. Куплю того-сего, подарочков разных, и перед заседанием нашего правления загляну”.

Приезжаю в Лялин переулок, это дом Морозова, рядом с полицейской больницей. Живет он, оказалось, в полуподвале. Сырость, воздух застоявшийся, а сам кучер мой любезный сидит за столом. Перед ним на клеенку высыпаны пряники, конфеты, стоит початая бутылка водки, а прямо на газете — шматок сала. Зарабатывает Терентий прилично, мог бы лучше устроиться, да, видать, у некоторых просто стиль жизни такой.

Соколов согласно кивнул:

— Кто это заметил, Вольтер, кажется: “Что будет делать разбогатевший пастух? Он будет свиней пасти верхом”.

— Очень верное наблюдение! Но, господа, теперь доложу главное. Говорит пьяным голосом: “Гуляю, горе пропиваю!” А на стене лачуги висит, что бы вы думали? Прекрасная старинная гравюра! Да не какой-нибудь аляповатый лубок, какие клеют на сундуки и стены люди круга кучера, что-то вроде “Что делает жена, пока мужа нет дома”, а великолепная работа, на которой изображен Наполеон. Я не стал любопытствовать: “Где взял гравюру?”, я решил вам сообщить — на всякий случай.

Кошко деловито предложил:

— Внизу — служебное авто. Едем все к Терентию!

...Путь от Тургеневской площади до Лялина переулка — самый недальний. Галкин промчался мимо Чистых прудов, свернул на Покровку влево, еще поворот — теперь направо — и вот трехэтажное владение Морозова.

На неразобранной постели валялся пьяненький Терентий, а на стену самым варварским образом была приклеена редкая гравюра.

— Это работа Теребенева “Наполеон с сатаною”, из пропавшего альбома, — единодушно заявили библиофилы.

Терентий вяло пробормотал:

— Чего уж, расскажу все, только вы, господа командиры, зачтите мне это в смягчение судьбы. Эх, все равно меня, поди, повесят? А во всем виноват сыночек покойного Абрамова. Как-то еще в прошлом годе подвез я его со Сретенки на Ильинку, а он мне трешник отвалил. Это за целый день такого не всегда наездеешь. Фартовый, думаю, господин. А тут недавно повстречал меня возле дома, где Яков Давыдович живут, спрашивает: “Выпить желаешь?” — “Коли с вашей стороны подношение окажется, то очень желаю!”

Отправились мы в чайную к старику Абросимову. Дмитрий Львович большой графинчик заказал, все мне подливает, а сам любезный — ну, что тебе угорь в сметане. Вдруг сказал, как оглоблей огрел: “Хочешь капитал сшибить — пятьсот рубликов?” — “За какие такие труды?” — “Ты залезь по дереву в папаши моего окно и тем же путем вынеси книги из палисандрового шкафа, какие тебе по плану скажу”. “А как же залезть, когда он дома будет?” — “Не будет, это моя забота!

Только недалеко от папашиного окна толстое дерево произрастает, а сук близко к папашиному окну подходит, вот с него и влезь. Ведь ты сам говорил, что в цирке акробатом служил”. — “У Саламонского на Цветном бульваре верхним в пирамиде стоял, да потом свалился, голову повредил, в кучера подался”. — “А чтоб не сразу папаша пропажу обнаружил, ты щели на полках книгами заложи, там целый ворох на полу...” — “А обратно?” — “Тем же манером, в окно”. - “Зачем в окно? Я ловкий, лучше в фортку, она там просторного размера. Тогда никто и не подумает, что в квартиру залезали. А у вашего папаши книг много, пока он спохватится, пока чего...” Похвалил меня Дмитрий Львович: “Смекалистый!”

Терентий перешел к главному:

— Настал нужный вечер. Сам Дмитрий Львович нарочно из Москвы отъехал, чтобы подозрениев не было. Я лошадь привязал у библиотеки, напротив. Во дворе — ни души! Без шума в квартиру забрался, по плану нужные книжки вынул. Собирался уже уходить, да слышу кто-то ключом в дверях ковыряется, знать, хозяин явился. Ну, думаю, пропал! Надо выкручиваться.

Терентий замолк, нервно почесывая маленькую красноватую ладонь.

Соколов подбодрил:

— Дальше — самое интересное. И что ты сделал?

Как о чем-то обыденном, Терентий сказал:

— Спрятался я, а когда Абрамов за собой дверь на ключ закрыл, я мешок ему на голову накинул, а он слабый, как котенок, быстро в омрак упал. Смекаю: тикать надо! Вдруг меня словно нечистый в ребро толкает: —Да повесить его на веревку! Пусть все думают, что сам удавился”. Отправился я в чулан, там нашел крепкую веревку. Вернулся, а он, Абрамов-то, дышит опять, даже сквозь зубы свист идет. Тогда... решился я.

Пододвинул стол под люстру, встал на стул, привязал веревку. Спустился вниз, да его голову в петлю засунул, чтоб в воздухе болтался. А где чертежный план? Как в воду канул! Плюнул я, прорехи в шкафу книжками заложил, которых целая горка возле стояла, да и ушел обратным ходом. Без затруднениев! Поначалу я все домой отвез — как приказал Дмитрий Львович. А тут шум начался, газеты пишут, я испугался. Оба мешка переправил к свояченице, она в Сокольниках живет.

Только, грешен, одна картинка очень мне понравилась, думаю: мало ли на свете картинок? Ведь никто не догадается, что это оттуда. Взял, примазал ее к стене. Можете казнить меня, достоин. Только меня давно совесть угрызла, оттого и занемог. Надо бы самому к вам явиться...

— В том-то и все дело — самому! — сказал Соколов.

Кошко виновато посмотрел в глаза Соколова:

— Аполлинарий Николаевич, преклоняюсь перед вашей прозорливостью! Но если бы не эта гравюра на стене, то и дело никогда бы не распуталось.

— Ошибаетесь, сударь! Уже звонил мне капитан

Парфенов — начальник Бутырок, сказал, что Дмитрий Абрамов желает сделать чистосердечные признания. Я направил к нему Жеребцова. И если бы не чертеж, не гравюра на стене, все равно преступление было бы обязательно раскрыто. — Помолчал, с твердой уверенностью добавил: — Нет на свете такого преступления, которое нельзя было бы раскрыть. А убийство — в особенности, потому что против убийцы восстает само небо. Жизнь дает Господь, и только он один имеет право отобрать ее.

Неожиданно улыбнулся:

— Завтра едем ко мне в Мытищи!

Кошко откликнулся с охотой:

— Сбор ровно в пять в Большом Гнездниковском, и надеюсь, что ничто теперь нам помешать не сумеет. Кстати, надо взять с собой подполковника Диевского — он первым приступил к этому делу.

— И Якова Рацера! — добавил Соколов.

Уморительная история произошла поздним вечером того же дня, когда шофера развозили сыщиков по домам.