Старый граф тоже расчувствовался, потеплевшим голосом сказал:

— В твоей службе, Аполлинарий, проницательный ум — главное! Без этого нечего делать в полиции.

— Согласен с вами, папа. Но порой просто везет. Преступник, кажется, глубоко спрятал концы в воду, но, видать, Бог слишком правду любит — со злодея взыскать не преминет. Сейчас мне припомнилось происшествие совершенно фантастичное. О нем газеты взахлеб писали, но всю правду знаю только я, ибо его распутывал. Газетчики тогда напридумывали самые страшные заголовки, я же для себя то кровавое дело назвал “Костюм для мертвеца”. Думаю, название вполне соответствует сути случившегося, хотя мой давний приятель Иван Бунин недавно убеждал меня, что заголовок не должен раскрывать содержания рассказа. Ему, конечно, видней, но тем не менее...

Ясный диск луны слегка замутился легкими голубыми облаками.

Слуги вынесли дамам теплые шали. Мужчины предпочитали согреваться вином. Старый граф заметно утомился, но продолжал сидеть за столом, ожидая обещанного рассказа сына. Судя по внимательному виду, Николаю Александровичу истории сыщиков пришлись весьма по душе.

Аполлинарий Николаевич произнес:

— Однажды под вечер я зашел перекусить в “Ливорно”, что на Рождественке. В зале было весьма людно. Знакомый лакей любезно предложил:

— Не желаете ли сесть в дальний уголок возле аквариума? Там тихий старичок сидит...

Я сел на предложенное место. Чистенький и сухонький, словно пергаментный, старичок в хорошо выглаженном костюме был погружен в какие-то глубокие думы.

Поначалу мы молчали. Потом старик дрожащей рукой вылил из графина в рюмку остаток водки, вопросительно посмотрел на меня и проговорил:

— Дай Бог здоровья вам, ваше высокоблагородие! — Помолчав, добавил: — У меня это место вроде как насиженное, с утра время провождаю. Обливаю свою душу белой померанцевой.

— Никак горе какое?

— Горя нет, а так... сомнительные размышления.

Старик испытующе посмотрел на меня. Явно, ему хотелось излить душу, но он не решался. Я пришел старику на помощь:

— Порой сомнения на всякого находят, а потом и уходят! Что случилось?

Старик глубоко вздохнул, ничего не сказал, тяжело опустив голову на руки. Обед был вкусным, газетные новости интересными, и я совсем забыл про своего визави. Вдруг старик начал притворно покашливать, привлекая внимание. Поймав мой взгляд, он робко произнес:

— Вы, ваше благородие, не подумайте, что у меня какой-то пьяный восторг и я из себя доказываю. Но у меня нынче странные сомнения. Я портной — Иван Мартынович Щеглов. Не слыхали, разве? Конечно, зеркальных витрин и лакеев с кофеем, как, скажем, у Гришина со Столешников, не имеем. Но шью порой даже на графьев. И фасоны знаю, кому как прилично второе пришествие встретить. Моя специальность — шить на покойных. Для тех, кто пока жив, тоже работаю, но если в моем участке мертвец, то все остальные портные понимают — это покойник мой, и к нему претензий уже не имеют.

— А если кто перехватит заказ?

— Такого быть не может, потому как я в полицию за себя плачу. Навроде взятки, а они уж доглядят. Вы купцов Моталкиных знаете? Ихний дом на Малой Семеновской стоит, двухэтажный, с большим садом. Хорошие люди, только сам Борис Исаевич малость прижимист. Я наряд на его покойную жену когда-то шил, а потом только на коленях что не ползал — свое получал. Но терпением взял. А человек он душевный. Ведь детей покойного брата — сирот, и то опекал. Старшему — Георгию уже лет двадцать, так он уже от Бориса Исаевича отошел, в университете постигает. А вот младшему, Алексею, которому семнадцать годков, повезло — хуже не бывает. Третьего дня с голубятни сверзся, головой о землю — там как раз мощеное — и готов.

— Неужто, насмерть?

— Оно самое. Я как услыхал, сразу к Моталкиным. Сам говорит: “Обмерь и сшей получше! Это только рвань какая — в ношеном отпевает”. Я покойного обмерил — он уже на столе лежал, юноша худенький, желтенький, глазки утопши. Взял задаток и объясняю: “Молодому человеку купеческого сословия приличней всего лежать в новом коричневом фраке со светлыми пуговицами и в белом жилете. Были бы ордена, так и подушечку бархатную сшил, а без оных подушка только в гроб идет — под головку”.

На другое утро спозаранку принес обнову — в срок сделал, а иначе и нельзя. Это живой подождет, а тут — срочность первой важности. Борис Исаевич меня и в дом не пустил, но деньги на порог вынес — все отдал! И даже рублик за усердие подкинул.

Старик Щеглов приступил к главному:

— Ваше высокоблагородие, я вам признаюсь, что характер у меня любопытный. Может, и грешно, но очень уважаю на свою работу в действии посмотреть, одобрить. Мол, не зря, Иван Мартыныч, ты скрючившись за шитьем сидел — угодил человеку.

— Какому человеку? — удивился я.

— Как — какому? Покойному. Любуюсь, как в гробу мое изделие глядится. Не тянет ли рукав, лацкан, бывает, подойду поправлю. А то порой так на сердечного модный фасон натянут, что тебе гусь в проруби, а не хороший покойник в гробу. Ну и на поминки, к примеру, пригласят, так я и не кочевряжусь. В месяц у меня таких обедов порой с десяток и набежит, бедному человеку — облегчение в жизни. Утром сегодня явился я на Семеновское кладбище, у Моталкиных там собственный склеп с родными костями. Вижу, в церкви лежит мой юноша, убранный, к отпеванию совсем готовый. Только меня как за сердце дернуло: у коричневого фрака, что я вчера всю ночь с подмастерьями работал... рукава короткие. У меня во рту аж пересохло: что за срам, что обо мне теперь люди будут думать? Смекнул, может, надет криво? Это с покойными часто бывает. Ан нет! Рукав подергал — до конца натянут.

А на жилет шелковый белый взглянул — слезы, ваше степенство, набежали. Жилет надет, а размером совсем короткий. Захотел жилет одернуть, а за спиной Борис Исаевич шипит: “Что ты усопшего, как девку, щупаешь? Пошел прочь!”

Я претензии высказывать не стал, а вот сюда пришел и насквозь пить буду.

Все как завороженные слушали Соколова. Старый граф спросил:

— Твоя история, дорогой Аполлинарий, напоминает похождения Рокамболя, а ты словно перевоплотился в Понсон дю Террайля. И чем же закончились сии интриги? Портной был пьян?

— Я, папа, тоже так вначале думал, но дело оказалось куда серьезней. Долго расспрашивал я портного, выяснял, не бывает ли у него галлюцинаций и не наваждение ли ему привиделось.

— А может, его подмастерья материал экономили или сам Щеглов покойного замерил неверно? — спросил Рацер.

— И это я пытался выведать, но мой старик Щеглов твердо стоял на своем. Я отыскал доктора Собакина, разрешившего хоронить семнадцатилетнего Алексея, племянника купца. Доктор был чистеньким господином с небольшой традиционной бородкой “а-ля академик” и со стеклышком в глазу. Он весьма удивился моим вопросам, рассказал, что он уже лет тридцать пользует семью Моталкиных. Племянник действительно упал вниз с голубятни, да так неудачно, что получил перелом костей свода черепа.

— Господин Собакин, вы вскрывали Алексея? — спросил я.

— В этом не было нужды! — решительно заявил доктор. — При ощупывании затылка было впечатление, что я дотронулся до битого арбуза, — так сильны повреждения. Смерть наступила мгновенно.

Теперь мне дело стало казаться по-настоящему загадочным. Я заявил:

— Доктор, мы сегодня же проведем эксгумацию трупа.

Я пригласил нашего медицинского эксперта

Павловского, а для опознания Алексея — дворника Моталкиных и доктора Собакина.

На Семеновское кладбище мы прибыли где-то около полуночи. Нас ждал загодя предупрежденный смотритель кладбища и двое землекопов. Склеп купцов Моталкиных помещался недалеко от часовни.

На дверях склепа висел замок, довольно древней конструкции. Смотритель кладбища, малость попотев, замок открыл. Когда ржавая двустворчатая дверь с противным скрежетом растворилась, в нос шибанул тяжелый залах сырости и тлена.