— Лоренцино! — грозно прикрикнул герцог.

— Простите меня, монсиньор, — с почти насмешливым подобострастием отвечал Лоренцино, — но, право, вы ко всем подходите с одинаковой меркой. Спрашивается, какого черта? Все-таки следует видеть различия между женщинами и не атаковать всех без разбору одним излюбленным маневром; кое-кем из них завладеваешь с ходу, и им это по душе — маркиза из таких; но ведь как-никак есть и другие, которые притязают на более деликатное обхождение и которых потрудитесь-ка сперва обольстить.

— Вот еще!.. И для чего?

— Ну, хотя бы для того, чтоб они не выбрасывались в окно, завидя вас входящим в дверь, как это сделала дочка того бедняги-ткача, не припомню его имени… Подобным обращением вы, монсиньор, и доводите флорентийцев до того, что они у вас вопят, как будто их поджаривают.

— Ну и пусть вопят твои флорентийцы! Терпеть их не могу.

— Ах, вот как!.. Вы изволите судить о ваших добрых подданных с предубеждением.

— Жалкие торговцы шелком, дрянные шерстяники, наделавшие себе гербов из вывесок своих лавок, а туда же — гримасничают и придираются к моему происхождению…

— Как будто каждый волен выбирать себе отца! — промолвил Лоренцино, пожимая плечами.

— Я вижу, тебе нравится их выгораживать!

— Я уже поплатился за это…

— Всякая сволочь, которая целыми днями оскорбляет меня!

— Так разве станет она с должным почтением относиться к моей особе!

— Тогда зачем ты за них заступаешься?

— Затем, чтоб они не искали себе заступников от нас с вами, монсиньор. Эти жалобщики, ваши флорентийцы, подают свои прошения кому угодно: Франциску Первому, папе, императору. А поскольку вы имеете честь доводиться императору зятем, то, если ему принесут жалобу на ваше беспутство, вполне может статься, что он станет горой за свою дочь, ее высочество Маргариту Австрийскую: она уже начинает сетовать на то, что оказалась брошенной мужем спустя десять месяцев со дня свадьбы.

— Гм!.. — хмыкнул герцог. — Пожалуй, в этом отношении твои соображения не лишены здравого смысла, сынок.

— Черт возьми, да я единственный здравомыслящий человек при вашем дворе, монсиньор. Оттого-то и поговаривают, что я помешанный.

— А-а!.. — сказал герцог, поразмыслив и как будто согласившись с мнением Лоренцо. — Значит, на моем месте ты соблазнил бы Луизу?

— Честное слово, да, монсиньор, пусть для того только, чтоб разнообразить тактику.

— Знаешь, — возразил герцог, зевая во весь рот, — та, что ты мне тут предлагаешь, весьма затяжная и скучная.

— Полноте!.. Дело пяти, от силы шести дней.

— Ну-ка, послушаем, как бы ты сам, заядлый дамский угодник, взялся за него?

— Прежде всего ничего не стал бы предпринимать до тех пор, пока я не выясню, где прячется Строцци.

— Как, бездельник? — загремел герцог. — Так ты еще этого не выяснил?

— Ах, монсиньор, вы чересчур взыскательны вдобавок ко всему прочему… Я принес вам адрес дочери; дайте же мне хоть пару дней на то, чтоб отыскать отца… Не на части же мне разорваться!

— Ну, а будь у тебя адрес отца?

— Тогда бы я велел арестовать его и судить законным порядком.

— Ах, так! Вроде ты никогда не говорил, что ведешь род от консула Фабия? Сегодня ты что-то склонен к медлительности!

— Посмотрим, нет ли у вас, монсиньор, предложения получше?

— Строцци приговорен к изгнанию, Строцци вернулся во Флоренцию, Строцци нарушил этим закон; за голову его определена награда в десять тысяч флоринов; пусть принесут ее моему казначею, казначей отсчитает деньги — и все дела. Мне больше не о чем заботиться.

— Чего я и боялся.

— О чем ты?

— О том, что этак вы все испортите. Луиза ни за что не будет принадлежать виновнику смерти ее отца! Между тем как, следуя предлагаемому мной плану действий, Строцци будет по вашему повелению взят под стражу и приговорен Советом восьми, что придаст аресту видимость правосудия, о чем вы нисколько не заботитесь, как мне доподлинно известно… Черт меня возьми! Такая нежно любящая дочь, как Луиза, не даст осудить родного отца, когда одного ее слова достаточно, чтоб его спасти… Вся гнусность вынесения приговора падет на головы судей, вы же, напротив, лучезарный, как античный Юпитер, призванный вершить счастливую развязку, появитесь под занавес из машины… Испытанный прием.

— Но чертовски избитый, голубчик!..

— О-о! Черт подери, уж не вознамерились ли вы привнести выдумку в тиранию — и это в наши-то дни? Начиная с Фалариса, придумавшего достопамятного бронзового быка, и Прокруста, изобретшего ложа, коротковатые для одних и великоватые для других, по-настоящему был только один живой пример гениальности такого типа: божественный Нерон. А спрошу я вас, чем воздало ему потомство?.. Поверив Тациту, одни заявляли, что это был умалишенный, а другие, со слов Светония, твердили, что он дикий зверь. Вот и будь тираном после этого!..

— Пять или шесть дней…

— Полно вам досадовать. Вы знаете, что я не могу устоять перед вами: так и быть, в эти шесть дней я постараюсь устроить ваши дела с моей теткой, Катариной Джирони.

— А кстати, что о ней слышно?

— Я виделся с ней вчера; собственно, чтоб навестить ее, я покинул вас после всех ваших славных подвигов у Санта Кроче.

— Она тебе что-нибудь пообещала?

— Завтра или послезавтра ее муж отправляется в небольшую поездку по окрестностям Флоренции, и тогда…

— Что тогда?

— Постараемся воспользоваться отсутствием доброго муженька…

— Ну что ж, веди это двойное дельце по своему усмотрению. Сейчас мне нужен адрес Строцци, и не позднее, чем сегодня.

— Спросите у вашего канцлера сера Маурицио… Это его дело, а не мое.

— Лоренцино, ты мне пообещал…

— Да неужели? Ну, если так, он у вас будет. Смотрите-ка, никак нас обоих поджидают слуги: Венгерец хочет говорить с вами, а Плуту нужно перемолвиться словечком со мной. Не будем откладывать, монсиньор: эти двое наверняка явились по дьявольскому наущению…

— Эй, Венгерец, иди сюда, — позвал слугу герцог.

— Входи же, Плут! — приказал Лоренцино.

В следующую минуту оба сбира уже нашептывали каждый на ухо своему господину.

— Ты слишком поздно явился, Венгерец, чтоб тебя наградить, — рассмеялся, дослушав, герцог. — Между виа дель Дилювио и виа делла Фонья… без тебя знаю!

— И кто же дал вам адрес, монсиньор?

— Ищейка, что поопытней тебя, дружок.

И он указал на Лоренцино.

— Вот демон! — сквозь зубы процедил сбир. — Только и знает, что пакостить бедным людям!

— Что там у тебя, Лоренцино? — осведомился герцог.

— Дама под маской, монсиньор, спрашивает меня и намерена открыть лицо только для вашего смиренного слуги.

— Везет подлецу!

— Как бы не так! Станет она наведываться из-за меня одного, эта неизвестная красотка!

Потом, приблизясь к герцогу, шепнул:

— Не удерживайте меня, монсиньор, за целую милю видно, что это Джирони.

— Неужели?

— Тсс!..

— Ничего мне так не хочется, голубчик…

— Приказывайте.

— … как пойти с тобой.

— И все напортить! Отчего бы вам не отправиться и вовсе одному?

— Я был бы не прочь…

— В таком случае, я остаюсь здесь и отстраняюсь.

— Ну хорошо, будь все по-твоему, раз уж иначе нельзя.

Тут он понизил голос:

— Надавай своей тетке от меня кучу обещаний.

— Я пообещаю ей, что ради нее вы выкрасите волосы и бороду.

— А это еще зачем?

— Милая тетушка созналась мне, что ей нравятся только черноволосые.

— Фат!

От толчка в плечо, которым его дружески напутствовал герцог, в глазах Лоренцино сверкнула молния ненависти и гнева, заставившая содрогнуться Венгерца, случайно перехватившего этот взгляд.

Поэтому, в то время как юноша своей женственной походкой неспешно сходил вниз по великолепной мраморной лестнице палаццо Рикарди, сбир подошел к хозяину и с бесцеремонностью, которую герцог допускал от поверенных своих удовольствий и преступлений, обратился к нему: