И они делали это во имя поиска. Многие из корабельных обломков, осевших на большой глубине, никто не видел с тех пор, как на них в последний раз взглянули сами жертвы кораблекрушения, и они так и остались бы затерянными, а потом и вовсе исчезли бы. Несмотря на то что люди побывали даже на Луне, дно Атлантики остается неизученной, дикой пустыней, и кораблекрушения, как магниты, притягивают к себе отчаянных мужчин.

Нужно было обладать железной волей, чтобы делать то, что делал Нэгл в зените своей славы. В 1970-1980-х годах оборудование аквалангиста оставалось довольно примитивным и ненамного усовершенствовалось с 1943 года, когда Жак Кусто изобрел с другом систему баллонов и регуляторов, позволяющих людям дышать под водой. Даже на глубине 130 футов (предел, позволяющий человеку безопасно восстановиться; его рекомендует большинство организаций, готовящих аквалангистов) малейший сбой оборудования может привести к гибели самого опытного ныряльщика. В поисках наиболее интересных останков Нэгл и другие чемпионы этого вида спорта могли опускаться до 200 футов и глубже, буквально умоляя силы природы отправить их в следующую жизнь одним щелчком, практически упрашивая собственную душу оставить их. Люди умирали, и умирали часто, ныряя к останкам, которые так влекли к себе Нэгла.

Даже если оборудование и организм Нэгла выдерживали напор глубин Атлантики, его подстерегали другие опасности, выложенные, как на шведском столе, в разнообразное меню которого входила и смерть. Для зачинателей этот спорт был совсем не исследованным: не было старых знаний, передающихся от отца к сыну, того коллективного опыта, который, как правило, сохраняет жизнь сегодняшним ныряльщикам. Поучительные истории, эти спасательные тросы, которые получаешь за кружкой пива в кругу друзей, а также статьи в журналах и уроки в специальных классах Нэгл заучил досконально и хорошо помнил о них, когда погружался в глубины, невозможные для человека. Если Нэгл оказывался в безумных, ужасающих условиях (а они возникали бесчисленное множество раз в глубоководных местах крушений), то были все шансы, что именно он первым расскажет некую поучительную историю. Когда он и его собратья выживали, о них писали в журналах.

Нэгл погружался все глубже и глубже. Опускаясь на глубину свыше 200 футов, он творил такое, чего не могли до конца объяснить ученые: он отправлялся в места, куда никогда не решались заплывать аквалангисты-любители. Когда он проникал к останкам корабля на этих глубинах, то зачастую был одним из первых, кто видел это судно с тех пор, как оно пошло ко дну; первым, кто открывал сейф казначея после того, как его последний раз запирали; первым, кто видел пассажиров со времени их исчезновения в море. Но это означало также, что Нэгл действовал на свой страх и риск, поскольку у него не было схем, составленных предыдущими ныряльщиками. Если бы кто-то побывал до него на месте гибели корабля, он мог бы сказать Нэглу: «Смотри, не задень забортный бимс в районе камбуза, эта штука сдвинулась, когда я проплывал мимо. Все помещение может обрушиться и похоронить тебя, если ты все-таки зацепишься». Нэглу приходилось обследовать все самому. «Это одно, — скажут вам исследователи кораблекрушений, — когда ты проскальзываешь почти в полной тьме сквозь скрученные, изломанные лабиринты останков судна, где в каждом новом отсеке можно завязнуть в иле или оказаться погребенным под рухнувшими конструкциями. Совсем другое — делать это, не зная, что кто-то до тебя прошел здесь и остался жив».

Дно Атлантики в лучшие годы Нэгла оставалось неизученной пустыней, оно требовало от своих исследователей того же неугомонного характера, какой был у пионеров американского Запада. Первый же неудачный опыт при обследовании останков затонувшего судна мог склонить любого заняться чем-то благоразумным, — но не самых упорных. Первопроходцев, каким был и Нэгл, неудачи подстерегали чуть ли не каждый день, поэтому дилетанты и экскурсанты быстро исчезали; а те, кто оставался, похоже, принадлежали к другой породе людей. Они ориентировались в мире на физиологическом уровне, они были непредсказуемы в своих устремлениях. Они, не задумываясь, хватались за кувалду и выбивали бортовой иллюминатор судна, несмотря на то, что их учащенное дыхание ускоряло процесс наступления азотного наркоза — смертельно опасного накопления в мозгу азота, безобидного в иных обстоятельствах газа. Под водой права собственности отменяются вместе с исчезновением света; некоторые ныряльщики вырезали добычу из сетчатых мешков других ныряльщиков, следуя лозунгу: «Кто поднимает на поверхность, тот и владеет». Поединки на кулаках (в лодках и под водой) зачастую решали споры. Трофеи, поднятые с места кораблекрушения, оберегались, как нечто самое дорогое в жизни, иногда даже с помощью ножа. Можно сказать, что первые глубоководные ныряльщики к останкам кораблекрушений обладали некоторой долей пиратской крови, но только не Нэгл. В самые жестокие времена развития этого вида спорта он сохранял разум. Он поглощал научные труды, авторитетные справочники, романы, чертежи, любые материалы, которые обнаруживал по истории судов; он мог находиться на судоверфях одновременно нескольких эпох и строить суда вместе с портовыми рабочими. Он досконально разбирался в корабельных частях и питался жизненной силой, которую судно получало после окончательного соединения всех его деталей. Это проникновение в суть вещей обеспечило Нэглу двойное зрение: он одинаково хорошо умел видеть рождение и смерть корабля. Обычный ныряльщик, натолкнувшись на кораблекрушение, увидит лишь смешение погнутых стальных и сломанных деревянных частей, сплетение труб и тросов в этой груде металлолома, препятствие, скрывающее компас или другую ценную вещь. Он сунет свой нос, куда попало, и будет копаться, как щенок, в надежде найти какой-то объедок. Нэгл, оказавшись в аналогичной ситуации, мысленно восстановит поврежденные части и увидит корабль во всей его былой славе. Одной из величайших его находок был четырехфутовый медный свисток с «Чемпиона», судна на гребных колесах. Это был гордый сигнал, установленный на мачте и работающий от паропровода. Свисток был величественный, но самое удивительное в этой находке было то, что под водой он выглядел никчемным куском трубы. Пробираясь среди обломков, Нэгл использовал свое воображение, чтобы увидеть, как судно разломилось и пошло ко дну. Он знал его «анатомию», и, представив себе, как оно распалось на части, он мог видеть, куда опустился свисток, то есть именно туда, где и лежал на первый взгляд никому не нужный кусок трубы. После того, как Нэгл в один день поднял на поверхность два штурвала с британского танкера «Коимбра» (найти штурвал хотя бы один раз было редким явлением), его фото рядом с фото Ллойда Бриджеса поместили в рулевой рубке «Морского охотника» — ведущего чартерного судна ныряльщиков того времени. Тогда ему было двадцать пять лет…

Для Нэгла ценность находок, таких как медный свисток, состояла не в их эстетическом или денежном выражении, а в их символичности. Странно было видеть, как взрослые мужчины возятся с чашками и блюдцами, изготавливают солидные витрины для этих хрупких реликвий. Однако для таких ныряльщиков, как Нэгл, эти безделушки олицетворяли сам поиск, исследования без всяких карт. Телеграфный аппарат, выставленный в гостиной ныряльщика, — это больше, чем блестящий предмет, это заявление, которое гласит: «Если кто-то был в той рулевой рубке до меня, он не мог оставить там этот телеграфный аппарат».

Потребовалось всего лишь время, чтобы интуиция Нэгла привела его к легендарному пароходу «Андреа Дориа». Грандиозный итальянский пассажирский лайнер в условиях густого тумана столкнулся со шведским лайнером «Стокгольм» вблизи острова Нантуккет в 1956 году. Погиб 51 человек; 1659 человек были спасены до того, как лайнер затонул и лег на борт на глубине 250 футов. «Дориа» не была типичной целью Нэгла. Ее местоположение было хорошо известно, и ее исследовали ныряльщики с самого дня ее гибели. Однако «Дориа» влекла к себе известных ныряльщиков, как мифологические сирены. Она была наполнена ценными предметами даже по прошествии всех этих лет: сервизы из тончайшего итальянского фарфора, украшенные эмблемой судна, серебряные столовые приборы, багаж пассажиров, керамические плитки, расписанные знаменитыми художниками, оловянные блюда для шербета, драгоценности, таблички на каютах. И в те дни, и даже сегодня ныряльщик мог исследовать «Дориа» и беспокоиться только об одном: чтобы ему хватило силы, дотащить домой поднятые им трофеи.