На урок я опоздал. Первый раз опоздал, честное слово. Когда я приоткрыл дверь в класс, Вероника Ивановна обернулась на скрип.

— Можно войти? — спросил я виновато.

— А, это ты, Рябинин. Что так рано? Только середина урока.

— Простите, пожалуйста, я не виноват…

— Правда? А кто же виноват? Неужели Пушкин?

— Нет, Пушкин тоже не виноват, — заступился я за классика. В классе послышались смешки.

— Неужели? А я уж думала — Пушкин. Но кто же тогда вместо тебя виноват?

— Никто не виноват. Так получилось.

— Так получилось… не виноват… Ладно уж, проходи. На первый раз прощаю, только больше не опаздывай.

— Ладно, больше не буду.

А я, и правда, не был виноват. Это всё из-за того сна. В том сне я снова летал, как раньше. Мне давно такие сны не снились. Это раньше, когда я в садик ходил… а в школу пошёл — всё, как отрезало. Всякая чепуха снилась, а как летал, не снилось. И вот, наконец… Короче, долетался. Даже не услышал, как будильник прозвенел. Родители-то на работу рано уходят, разбудить некому… кроме будильника. А будильник, что он может-то? Только звенеть он и может.

Вот такие дела. А что делать? Ну не мог же я Веронике Ивановне всё это объяснить. Особенно про тот сон, да ещё перед всем классом — засмеяли бы. Да и всё равно причина неуважительная… для взрослых неуважительная. А вообще-то очень даже уважительная, потому что это не просто сон был, но это я потом узнал. Теперь-то я уж точно знаю, что это было. Главное, с того сна всё и началось. Жаль, взрослым всего не объяснишь. Взрослые ведь многого не понимают.

В общем, одна неприятность за другой. Просто полоса невезения какая-то. Я как раз перед этим пару схватил за задачку. Ну не понимаю я таких дурацких задач. Ну, там, прибавить, отнять, умножить, разделить — это всё понятно, но вот задачки! Сами попробуйте такое решить. Вот:

«Марфуфочка кидала в люстру лампочки. Два раза она попала в лампочки на люстре, а два раза промахнулась». В задаче требовалось сосчитать, «сколько всего лампочек погибло».

Ну? Думаете две? Это потому что та ненормальная дура только в две лампочки попала? Вот и я так думал — фигушки! Шесть лампочек погибло. Оказывается, те лампочки, которыми эта ненормальная психопатка запустила в люстру, тоже разбились. А Вероника Ивановна в своём духе: «Надо, Рябинин, учиться мыслить логически». Интересно, а эта противная Марфуфочка, когда лампочки колотила, логически мыслила или как?

Странно, и почему в задачке не говорится, что этой Марфуфочке было за разбитые лампочки? Я бы, на месте её родителей, ввалил бы ей ремнём. По полной программе ввалил бы. И не только за «погибшие лампочки», а ещё и за то, что другие из-за этой больной на голову дуры двойки получают. Мне вот из-за той двойки досталось. Нет, не ремнём конечно, хотя лучше бы ремнём. Всё гораздо хуже: мама сказала, что во двор я носа не высуну, пока двойку не исправлю. А как я её исправлю-то?

Вот так я в тот вечер и лёг спать в расстроенных чувствах. Долго не мог заснуть. Всё думал о том, как хорошо было раньше, когда я в школу не ходил. Вспомнил те сны, в которых летал. «Вот бы, — думал, — взять, да улететь, куда глаза глядят». Размечтался, конечно, ну… и не заметил, как заснул и — полетел.

Не помню, с чего тот сон начался. Помню только, что оказался я прямо над крышей нашего двухэтажного дома на Комсомольской улице. Это мы раньше там жили — в том доме. Теперь-то мы в другом месте живём. Переехали туда, в Приокский район, потому что родители там работают.

Так вот, на улице ночь, внизу почти ничего не видно. Я завис над крышей и думаю, куда бы полететь. Ну и полетел туда, прямо к тому дому на проспекте Бусыгина. Не знаю, что меня туда потянуло, но захотелось именно туда. Подлетаю, смотрю, а дом-то уже какой-то не такой. Точнее такой же, как наяву, но стал выше, длиннее. И сам проспект стал шире и вытянулся вдаль в обе стороны.

Нет, тот дом, который все называют серым бусыгинским, всегда казался мне чем-то величественным, почти сказочным. Тот дом — он необычный. Он огромный и как бы охватывает внутренний двор. На том дворе могли бы поместиться два или три больших стадиона. То есть дом этот не прямой, как другие дома. Он как бы состоит из нескольких домов, соединённых вместе и расположенных вокруг того огромного двора.

Во дворе серого бусыгинского есть ещё какие-то одноэтажные и двухэтажные домики. Там много зелени, деревья, аллейки. Но в том сне всё это было ещё величественнее, чем наяву. Во сне тот внутренний двор был вообще необъятным. Но главное не в этом.

Во всём, что меня окружало, было что-то тревожное, даже зловещее. Тревога была во всём: в домах не светились окна; на улице не горели фонари; всё вокруг казалось вымершим; по небу с огромной скоростью неслись чёрные рваные облака. В просветы между облаками проглядывало мёртвенно-синее ночное небо. Сквозь эти летящие по небу клочья временами просвечивала полная луна. Тревожная гулкая тишина стояла вокруг.

Я летел над внутренним двором серого бусыгинского, а двор всё не кончался. Я повернул назад и снова оказался над проспектом. Я посмотрел с высоты туда, в сторону нашей бывшей улицы — это за сараями, в которых хранится всякая рухлядь. Смотрю, а улица тоже какая-то не такая стала: домов стало больше, и сами дома немного другие, и стоят они по-другому. Хотел было полететь туда, посмотреть, почему там всё так изменилось, но вдруг…

Вообще-то я трус — чего уж скрывать, но тут что-то нашло на меня. В общем, не знаю, как объяснить то, что я сделал. Может дело в том, что это был сон, а может просто в моём преимуществе — я ведь мог летать, а они не могли. В общем, их было два или три десятка. Форма на них была, как фашистская. Даже повязки на рукавах такие же, только вместо свастик на них были лошадиные морды — ух, страшные. Странно, как это я с высоты всё разглядел? Хотя да, это же сон.

Ну так вот, они стреляли из ружей, похожих на воздушки из тира в нашем парке. Те четверо — две девчонки и двое мальчишек — отстреливались из пистолетов. Они отстреливались, укрывшись внутри арки серого бусыгинского, а со стороны двора, к ним бежали другие «фашисты». Деваться тем четверым было некуда.

Я даже не понял, откуда у меня взялись гранаты. Одну гранату я кинул в тех, что бежали со стороны двора, а другую — в тех, что были на проспекте Бусыгина. Среди «фашистов» началась паника, которой и воспользовались ребята. Они побежали внутрь двора, а «фашисты», опомнившись, открыли огонь по мне — не попали, потому что я перелетел через дом во двор. Приземлившись во дворе, я побежал следом за ребятами.

Мы добежали до какого-то подъезда. Точнее, это был не просто подъезд, а какая-то арка в стене. Там, внутри арки, я увидел дверь.

Один из мальчишек схватил меня за руку и затащил в подъезд. К подъезду уже бежали «фашисты».

— Не бойся, сюда они не сунутся, — сказал он, посмотрев на меня чёрными, как угольки, глазами, — они не смогут сюда пройти. Тут сильная защита.

На вид мальчишка был моим ровесником. Он был смуглый. У него были чёрные волосы и такие же чёрные глаза. На нём были джинсы — такие, с большими карманами в разных местах, один карман был даже ниже колен. Рубашка, серая, с длинными рукавами, которые видны были из-под рукавов джинсовой куртки. На куртке спереди, сзади и на рукавах была цветастая эмблема. На эмблеме была изображена башня, похожая на кремлёвскую. Башня была изображена на фоне восходящего золотистого солнца. От Солнца расходились золотистые лучи. Такая же форма с эмблемами была и у других беглецов.

Мы шли по длинному высокому коридору. Его ширина была метров пять, не меньше. Такой же высоты был и сводчатый потолок.

— Здорово ты их гранатами приделал, — сказал мальчишка, — если бы не ты, конец нам был бы. Кстати, тебя как звать?